Солнце выкатилось из-за толстого синего облака, яркие лучи заиграли на молодой весенней зелени, а на меже, на небольшом кустике зачирикали две маленькие птички, затем раздался протяжный свист, и они снова стали повторять свoe пение, а по засеянному нами полю большая стая птиц важно расхаживала, словно званые гости, перекликаясь между собой, склевывали свою поживу. И вдруг, словно по команде, поднялось рябое облачко над полем. Покружились, покричали и снова рассыпались по полю. Отец посмотрел вверх на плывущие облака, сказал: "Вот и мы последнее поле засеяли. Вот бы дождика, ох, как бы хорошо для всходов». Он помолчал немного и грустно продолжал: « И вечная эта картина: посеет мужик поле и поднимает глаза к небу, и молит: дай мне, Господи, дождика. Вот так и вся-то наша жизнь выходит, что от других зависит, когда же человек научится жить и будет уверен в своих трудах? Но ведь такое время будет. Ну, а теперь поедем домой, дел у нас еще много".
Во дворе мы еще не успели распрячь лошадей, как появились нежданные гости. Первым вошел староста, за ним - сборщик податей и двое понятых. Сборщик открыл свою книгу и, обращаясь к отцу, сказал:
- Вы за прошлый год недоплатили податей семь рублей и пени за просрочку сорок копеек, давайте платите!
- Платить надо, да за душой ни копейки, - ответил отец дрожащим голосом.
- Как же так? Семья большая, рабочих рук много, а денег ни копейки?
- Семья-то девять человек, а земли - три душевых надела, - ответил отец. - Хлеба-то на еду не хватает, что продавать-то, и рабочие руки есть, а заработать негде. Почему не разрешают разделить землю по едокам и по-справедливому? Что каждому хозяйству положено - пусть получат на заимке, а то у нас есть хозяйства, у которых вся земля дома, а у бедноты половина наделов на заимке за двадцать верст, а там, на беляках хорошо растут только березы.
- Землю переделиватъ нельзя, у кого мало, берите оставшуюся от вымерших хозяйств, - строго сказал сборщик.
- Если бы она была, а то останется иногда пять десятин, а нуждающимся надо пятьдесят десятин, так вот мы и деремся, как собаки за голую кость, - возразил отец.
Сборщик, обращаясь к старосте, сказал:
- Приступайте к описи. Все пошли в избу.
На столе стоял кипевший самовар. Сборщик, садясь к столу, объявил:
- Первым и опишем самовар: большой, медный - товар ходовой, на торгах купят.
- А что мы без самовара будем делать? - сказала мать. - Ведь вся наша еда - картошка, капуста да чай.
Сборщик, нахмурив брови, сказал:
- Во время надо подати платить, а вы не заботитесь.
- Одну овцу можно записать, - сказал староста.
- Верно, - подтвердил сборщик и, обращаясь к понятым, спросил:
- Вы согласны?
- Согласны, - ответили они.
Он все записал в книгу и объявил: - Срок уплаты ровно неделя, если за это время не уплатите, то все описанное в указанный срок привозите в волость на торги.
Незваные гости ушли, а отец продолжал сидеть, опустив голову. Мама стояла у заборка со слезами на глазах и тихо про себя говорила: "Ну где денег взять? Продавать нечего".
Вот так прошла моя первая трудовая весна, а начиналась она совсем просто. Отец, как и каждую весну, в половине апреля готовился к посевным работам, ему помогали старшие сыновья Иван и Фрол, а я тут же суетился. Вот тут отец посмотрел на меня и говорит: "Ну, сынок младший, готовься, боронить поедем".
Мама стояла у крыльца и, услышав это, возразила, что он еще мал, а Фрол-то чего, у него силы-то больше.
- Управлять лошадью силы большой не надо, - продолжал отец.
А Фрол-то не легок, лошади - соху тащи, да его тащи, это ведь нелегко, а Янко легонький и с этим справится.
Вот так, когда мне минуло ровно пять лет, я стал тружеником сельского хозяйства. В те годы большинство крестьян поля пахали сохами на двух лошадях гусем, на передней лошади я и ездил верхом, казалось бы, и труд не тяжелый, но мягкого седла у нас не было, сколоченное подобие седла было твердым, без стремян ноги висели без опоры. Они за день становились онемевшими. Отец снимал меня с лошади, и я не мог двигаться, он помогал мне разминать ноги. И вот так посевная продолжалась три недели, с раннего утра до поздней ночи длился этот нелегкий труд. Мы то пахали, то сеяли и боронили, и все необходимо сделать вовремя. Но этот труд не утомлял меня, даже казалось, что я становлюсь сильнее. Ранним утром я вставал сам, без побудки, наравне со взрослыми и охотно шел трудиться, меня тянуло в поле на просторы, где человеческая душа радуется и отдыхает, видя необозримые поля хлебов. Это его творение, его счастье и главный рычаг его жизни, от которого так радостно становится на душе. На сегодня эта работа закончена, но перед родителями вскочила закавыка, и не так, чтобы большая, да время-то года было такое, что крестьянин все закладывал в землю для будущей жизни. Отец поднялся с лавки, направляясь идти, сказал:
- Думай, мать (так он звал жену), что еще можно с меньшей болью оторвать от себя, готовь на продажу, послезавтра в город поеду.
А она сидела в глубоком раздумье о своих прожитых годах, которые были одними сплошными несчастьями. Первую беду создала соседка-старушка, заядлый курильщик табака, целыми днями ходила с цигаркой во рту и, обрабатывая куделю, сделала пожар. Сгорели и наша усадьба, семья осталась в том, что на них было, а от жилья остались одни головешки. Начались годы упорного труда, и не все еще было восстановлено, как пришла вторая беда. По доносу ближайшего соседа наш старший сын Алексей, будучи мальчиком десяти лет, обвиняется как руководитель кружка по чтению запрещенных политических книг. Идут допросы и обыск, перетрясли все мамины вещи, и угроза урядника маме: "Скажи своему сыну, пусть отдаст политические книги, а если не отдаст, так и тебя вместе с ним отправим в Сибирь".
Вот так целый месяц горьких слез и недосыпанных ночей. И все это в те первые годы нашего столетия, когда царское правительство применяло свое излюбленное наказание, а народ видел, как по сибирскому тракту "колодников звонкие цепи взметают дорожную пыль." И вот она, горячо любящая мать своего одаренного сына, который, когда пошел в школу учиться, то уже бегло читал книги, и это у родителей совершенно неграмотных. А когда удивленная учительница спросила: "Так где же ты научился так хорошо читать?", он ответил: "Я это так подглядел у ребят в букваре и начал читать".
И вот для памяти всех этих страшных переживаний, она, еще совсем молодая, получила на висках две седые пряди красивых кудрявых своих волос. Но это все беды пришедшие, а у нее есть еще горе супружеское. Отец наш был крутого нрава, всю семью держал очень строго, а если случались иногда у кого-то ошибки, он, успокаивая свой нрав, давал тычок маме, поэтому она нередко ходила с синяками. Человек он был высокого роста, да и сложения видного, большая курчавая борода, мужественное цыганское лицо, за что его и звали в деревне Никола-цыган, и он на это не обижался, считая правильным. Соседи все его уважали за его добрый отзывчивый характер, и никто из соседей не верил, что он в своей семье такой строгий и даже злой. Но мне казалось, что в жизни строгость - не помеха, но вот когда я увидел, что моя любящая добрая мама ходит с синяками и с заплаканными глазами, тут уже в полный рост подымалась моя ненависть к родному отцу.
Но при этом мне было совершенно непонятно, почему со мной он был совершенно другим человеком. Я никогда не слышал грубого слова, если когда что и подсказывал, то это был добрый любящий отец, учивший жить и работать своего сына. Мама видела это и не раз мне говорила: "Ты, Яно, у нас самый счастливый человек. Вот и отец с тобой становится добрым человеком, всегда спокойный и правдивый.
Доброты в нем много, это я знаю, - продолжала мама. - С первых годов нашей семейной жизни он был не таким, хотя и был вспыльчив не меньше, и меня не бил. Это его измотала наша тяжелейшая жизнь, первый пожар, а потом Алешина беда, и ведь все это мы как-то пережили. А, казалось, оно не в меру человеческих сил. Но такая жизнь может не только надломить человека, а может столкнуть в яму. А ведь одновременно с этими бедами росла и наша семья, росли две дочери и два сына, земли мало, сеять некуда. Купит у богатого десятину, а он уж давно рассчитал, что возьмет такую цену, что земля своим урожаем этот расход и не покроет, вот и выходит, что бедняк себе нужду за свои деньги покупал. Вот так у бедняка нужда нуждой и жизнь подгоняет, и доброго человека на плохую дорогу приведет. Но доброта в его душе еще осталась, он никогда не обижал Алешу, он теперь на чужбине на заработках и пишет, что и там жизнь не с медом, платят мало, еле хватает, чтобы одному прожить. Ты теперь все больше с отцом, а он с тобой всегда добрый, ты ведь человек у нас особый, имеешь три имени, наверное, и сила твоей души у тебя больше. Уж как мы тогда хотели и тебе дать имя Алеши, но вот батюшка не согласился, вы, говорит, будете звать его меньшим, а человек должен иметь настоящее русское имя, а день твоего рождения совпадает с днем болгарских просветителей Кирилла и Мефодия, вот он и дал тебе имя Кирилл. А твой брат Фрол читал интересную книгу с названием "Янко-музыкант", в ней ребенок еще плохо умеет ходить, но уже хороший музыкант. Мы так полюбили это имя и тебя стали звать Яном». Вот так оказалось у меня три имени: нареченное - Алексей, церковное Кирилл, а семейное - Ян. И это семейное имя со мной прошло по жизни более восьмидесяти лет. Я в своих вот этих воспоминаниях для справедливости сохранил это имя.
Вечером с выгона вернулся скот, мама пошла его заставить. Я вышел за ней, она взяла палку и, подавая мне, сказала:
- Без палки около коров не ходи, а то Беляна твои ребра пересчитает. Что за злое животное? Она всех ненавидит, давно бы пора за рога да на базар, да вот она кормилица хорошая, и молоко густое, поэтому ей и почета больше, держали ее в отдельном загоне.
С виду она была обыкновенная корова, а взгляд был, как у самого хищного зверя. На человеческий взгляд он действовал устрашающе, а она так и норовила испытывать силу своих рогов. Острые концы обрезали, а потом за рога на глаза доску повесили, но она вскоре приспособилась и сорвала. Решила я ее хорошо кормить, стала чистить и ласкать, хлебным пойлом поить. Она молока много прибавила, а стала еще злее, и на меня стала кидаться, вот какое чудо - корова.
Вечером, как и всегда, мой брат Фрол громко и ясно читал книгу, а вся наша семья любила слушать. Основал этот порядок наш Алеша, и он сохранился на многие года. Когда Алеша, будучи еще подростком, пошел на речной флот на заработки, книги передал Фролу, а он был могучим книговедом, и этот немалый запас стал таять. Отец хотя и был совсем неграмотным, но, как любитель слушать, работая каждый год извозчиком в городе на ярмарке, покупал по две-три книги, пополняя запас. Вот так в нашем хозяйстве эта часть жизни шла строго по плану. И главное в этом, что отец стал принимать участие в обсуждении отдельных интересных моментов, прочитанных в той или иной книге. Они с мамой некоторые вопросы обсуждали подробно, применительно к нашей жизни, при этом обнаруживались и наши ошибки, выявлялись правильные пути, все это положительно действовало на уклад нашей семейной жизни. На следующее утро мама встала рано, занялась работой со скотом и, управившись с этой работой, выпустила скот на выгон. Она занялась приготовлением продажи: мешок картошки, она ее не мыла, сушила, приговаривая: "Господа чистоту любят”. Затем засекла старого петуха и курицу, которая почему-то не стала нестись, занялась их обработкой. Отец под сараем вел войну с нуждой: бей ее, не жалей, а то, не дай бог, она разрастется и совсем тебя сглотит. Он часто это вспоминал. Жить с большой семьей - обязательно надо иметь свои сети. Выдался денек или вечерок посвободнее, пошел и порыбачил, вот и нужда на задворки. Занялся он этой работой, еще зимой бредень связал. Это работа большая, но он ее уже заканчивает. Мама приготовила все для продажи и стояла, считала выручку. Подошел отец, и они вдвоем снова просчитали два раза. Отец стоял в раздумье, сказал: "Боюсь, что не хватит. Засчитывай еще кринку сметаны".
- Я принесу,- сказала мама.
Отец посмотрел на меня:
- Сынок, немедленно спать, завтра рано в город со мной поедешь
Во дворе мы еще не успели распрячь лошадей, как появились нежданные гости. Первым вошел староста, за ним - сборщик податей и двое понятых. Сборщик открыл свою книгу и, обращаясь к отцу, сказал:
- Вы за прошлый год недоплатили податей семь рублей и пени за просрочку сорок копеек, давайте платите!
- Платить надо, да за душой ни копейки, - ответил отец дрожащим голосом.
- Как же так? Семья большая, рабочих рук много, а денег ни копейки?
- Семья-то девять человек, а земли - три душевых надела, - ответил отец. - Хлеба-то на еду не хватает, что продавать-то, и рабочие руки есть, а заработать негде. Почему не разрешают разделить землю по едокам и по-справедливому? Что каждому хозяйству положено - пусть получат на заимке, а то у нас есть хозяйства, у которых вся земля дома, а у бедноты половина наделов на заимке за двадцать верст, а там, на беляках хорошо растут только березы.
- Землю переделиватъ нельзя, у кого мало, берите оставшуюся от вымерших хозяйств, - строго сказал сборщик.
- Если бы она была, а то останется иногда пять десятин, а нуждающимся надо пятьдесят десятин, так вот мы и деремся, как собаки за голую кость, - возразил отец.
Сборщик, обращаясь к старосте, сказал:
- Приступайте к описи. Все пошли в избу.
На столе стоял кипевший самовар. Сборщик, садясь к столу, объявил:
- Первым и опишем самовар: большой, медный - товар ходовой, на торгах купят.
- А что мы без самовара будем делать? - сказала мать. - Ведь вся наша еда - картошка, капуста да чай.
Сборщик, нахмурив брови, сказал:
- Во время надо подати платить, а вы не заботитесь.
- Одну овцу можно записать, - сказал староста.
- Верно, - подтвердил сборщик и, обращаясь к понятым, спросил:
- Вы согласны?
- Согласны, - ответили они.
Он все записал в книгу и объявил: - Срок уплаты ровно неделя, если за это время не уплатите, то все описанное в указанный срок привозите в волость на торги.
Незваные гости ушли, а отец продолжал сидеть, опустив голову. Мама стояла у заборка со слезами на глазах и тихо про себя говорила: "Ну где денег взять? Продавать нечего".
Вот так прошла моя первая трудовая весна, а начиналась она совсем просто. Отец, как и каждую весну, в половине апреля готовился к посевным работам, ему помогали старшие сыновья Иван и Фрол, а я тут же суетился. Вот тут отец посмотрел на меня и говорит: "Ну, сынок младший, готовься, боронить поедем".
Мама стояла у крыльца и, услышав это, возразила, что он еще мал, а Фрол-то чего, у него силы-то больше.
- Управлять лошадью силы большой не надо, - продолжал отец.
А Фрол-то не легок, лошади - соху тащи, да его тащи, это ведь нелегко, а Янко легонький и с этим справится.
Вот так, когда мне минуло ровно пять лет, я стал тружеником сельского хозяйства. В те годы большинство крестьян поля пахали сохами на двух лошадях гусем, на передней лошади я и ездил верхом, казалось бы, и труд не тяжелый, но мягкого седла у нас не было, сколоченное подобие седла было твердым, без стремян ноги висели без опоры. Они за день становились онемевшими. Отец снимал меня с лошади, и я не мог двигаться, он помогал мне разминать ноги. И вот так посевная продолжалась три недели, с раннего утра до поздней ночи длился этот нелегкий труд. Мы то пахали, то сеяли и боронили, и все необходимо сделать вовремя. Но этот труд не утомлял меня, даже казалось, что я становлюсь сильнее. Ранним утром я вставал сам, без побудки, наравне со взрослыми и охотно шел трудиться, меня тянуло в поле на просторы, где человеческая душа радуется и отдыхает, видя необозримые поля хлебов. Это его творение, его счастье и главный рычаг его жизни, от которого так радостно становится на душе. На сегодня эта работа закончена, но перед родителями вскочила закавыка, и не так, чтобы большая, да время-то года было такое, что крестьянин все закладывал в землю для будущей жизни. Отец поднялся с лавки, направляясь идти, сказал:
- Думай, мать (так он звал жену), что еще можно с меньшей болью оторвать от себя, готовь на продажу, послезавтра в город поеду.
А она сидела в глубоком раздумье о своих прожитых годах, которые были одними сплошными несчастьями. Первую беду создала соседка-старушка, заядлый курильщик табака, целыми днями ходила с цигаркой во рту и, обрабатывая куделю, сделала пожар. Сгорели и наша усадьба, семья осталась в том, что на них было, а от жилья остались одни головешки. Начались годы упорного труда, и не все еще было восстановлено, как пришла вторая беда. По доносу ближайшего соседа наш старший сын Алексей, будучи мальчиком десяти лет, обвиняется как руководитель кружка по чтению запрещенных политических книг. Идут допросы и обыск, перетрясли все мамины вещи, и угроза урядника маме: "Скажи своему сыну, пусть отдаст политические книги, а если не отдаст, так и тебя вместе с ним отправим в Сибирь".
Вот так целый месяц горьких слез и недосыпанных ночей. И все это в те первые годы нашего столетия, когда царское правительство применяло свое излюбленное наказание, а народ видел, как по сибирскому тракту "колодников звонкие цепи взметают дорожную пыль." И вот она, горячо любящая мать своего одаренного сына, который, когда пошел в школу учиться, то уже бегло читал книги, и это у родителей совершенно неграмотных. А когда удивленная учительница спросила: "Так где же ты научился так хорошо читать?", он ответил: "Я это так подглядел у ребят в букваре и начал читать".
И вот для памяти всех этих страшных переживаний, она, еще совсем молодая, получила на висках две седые пряди красивых кудрявых своих волос. Но это все беды пришедшие, а у нее есть еще горе супружеское. Отец наш был крутого нрава, всю семью держал очень строго, а если случались иногда у кого-то ошибки, он, успокаивая свой нрав, давал тычок маме, поэтому она нередко ходила с синяками. Человек он был высокого роста, да и сложения видного, большая курчавая борода, мужественное цыганское лицо, за что его и звали в деревне Никола-цыган, и он на это не обижался, считая правильным. Соседи все его уважали за его добрый отзывчивый характер, и никто из соседей не верил, что он в своей семье такой строгий и даже злой. Но мне казалось, что в жизни строгость - не помеха, но вот когда я увидел, что моя любящая добрая мама ходит с синяками и с заплаканными глазами, тут уже в полный рост подымалась моя ненависть к родному отцу.
Но при этом мне было совершенно непонятно, почему со мной он был совершенно другим человеком. Я никогда не слышал грубого слова, если когда что и подсказывал, то это был добрый любящий отец, учивший жить и работать своего сына. Мама видела это и не раз мне говорила: "Ты, Яно, у нас самый счастливый человек. Вот и отец с тобой становится добрым человеком, всегда спокойный и правдивый.
Доброты в нем много, это я знаю, - продолжала мама. - С первых годов нашей семейной жизни он был не таким, хотя и был вспыльчив не меньше, и меня не бил. Это его измотала наша тяжелейшая жизнь, первый пожар, а потом Алешина беда, и ведь все это мы как-то пережили. А, казалось, оно не в меру человеческих сил. Но такая жизнь может не только надломить человека, а может столкнуть в яму. А ведь одновременно с этими бедами росла и наша семья, росли две дочери и два сына, земли мало, сеять некуда. Купит у богатого десятину, а он уж давно рассчитал, что возьмет такую цену, что земля своим урожаем этот расход и не покроет, вот и выходит, что бедняк себе нужду за свои деньги покупал. Вот так у бедняка нужда нуждой и жизнь подгоняет, и доброго человека на плохую дорогу приведет. Но доброта в его душе еще осталась, он никогда не обижал Алешу, он теперь на чужбине на заработках и пишет, что и там жизнь не с медом, платят мало, еле хватает, чтобы одному прожить. Ты теперь все больше с отцом, а он с тобой всегда добрый, ты ведь человек у нас особый, имеешь три имени, наверное, и сила твоей души у тебя больше. Уж как мы тогда хотели и тебе дать имя Алеши, но вот батюшка не согласился, вы, говорит, будете звать его меньшим, а человек должен иметь настоящее русское имя, а день твоего рождения совпадает с днем болгарских просветителей Кирилла и Мефодия, вот он и дал тебе имя Кирилл. А твой брат Фрол читал интересную книгу с названием "Янко-музыкант", в ней ребенок еще плохо умеет ходить, но уже хороший музыкант. Мы так полюбили это имя и тебя стали звать Яном». Вот так оказалось у меня три имени: нареченное - Алексей, церковное Кирилл, а семейное - Ян. И это семейное имя со мной прошло по жизни более восьмидесяти лет. Я в своих вот этих воспоминаниях для справедливости сохранил это имя.
Вечером с выгона вернулся скот, мама пошла его заставить. Я вышел за ней, она взяла палку и, подавая мне, сказала:
- Без палки около коров не ходи, а то Беляна твои ребра пересчитает. Что за злое животное? Она всех ненавидит, давно бы пора за рога да на базар, да вот она кормилица хорошая, и молоко густое, поэтому ей и почета больше, держали ее в отдельном загоне.
С виду она была обыкновенная корова, а взгляд был, как у самого хищного зверя. На человеческий взгляд он действовал устрашающе, а она так и норовила испытывать силу своих рогов. Острые концы обрезали, а потом за рога на глаза доску повесили, но она вскоре приспособилась и сорвала. Решила я ее хорошо кормить, стала чистить и ласкать, хлебным пойлом поить. Она молока много прибавила, а стала еще злее, и на меня стала кидаться, вот какое чудо - корова.
Вечером, как и всегда, мой брат Фрол громко и ясно читал книгу, а вся наша семья любила слушать. Основал этот порядок наш Алеша, и он сохранился на многие года. Когда Алеша, будучи еще подростком, пошел на речной флот на заработки, книги передал Фролу, а он был могучим книговедом, и этот немалый запас стал таять. Отец хотя и был совсем неграмотным, но, как любитель слушать, работая каждый год извозчиком в городе на ярмарке, покупал по две-три книги, пополняя запас. Вот так в нашем хозяйстве эта часть жизни шла строго по плану. И главное в этом, что отец стал принимать участие в обсуждении отдельных интересных моментов, прочитанных в той или иной книге. Они с мамой некоторые вопросы обсуждали подробно, применительно к нашей жизни, при этом обнаруживались и наши ошибки, выявлялись правильные пути, все это положительно действовало на уклад нашей семейной жизни. На следующее утро мама встала рано, занялась работой со скотом и, управившись с этой работой, выпустила скот на выгон. Она занялась приготовлением продажи: мешок картошки, она ее не мыла, сушила, приговаривая: "Господа чистоту любят”. Затем засекла старого петуха и курицу, которая почему-то не стала нестись, занялась их обработкой. Отец под сараем вел войну с нуждой: бей ее, не жалей, а то, не дай бог, она разрастется и совсем тебя сглотит. Он часто это вспоминал. Жить с большой семьей - обязательно надо иметь свои сети. Выдался денек или вечерок посвободнее, пошел и порыбачил, вот и нужда на задворки. Занялся он этой работой, еще зимой бредень связал. Это работа большая, но он ее уже заканчивает. Мама приготовила все для продажи и стояла, считала выручку. Подошел отец, и они вдвоем снова просчитали два раза. Отец стоял в раздумье, сказал: "Боюсь, что не хватит. Засчитывай еще кринку сметаны".
- Я принесу,- сказала мама.
Отец посмотрел на меня:
- Сынок, немедленно спать, завтра рано в город со мной поедешь
Культурное наследие 