В 1924 году на сходе постановили: кто согласен поехать и жить на новом месте, на новых землях, тому разберут дом и все хозяйственные по-стройки, перевезут на новое место и поставят так, как было на прежнем. Уча-сток, на котором решили расположить хутор-выселок, был в 20 километрах от деревни, там протекала маленькая речушка. Дрова были рядом, покосы – рядом, земли – сколько хочешь, обрабатывай. Но земли были бедные – урожаи плохие. Из деревни Большой Мильковой уехало около десяти семей.
В нашем доме, который дед отстроил после пожара в 1900 году, было две семьи: мои родители, у которых было четверо нас, детей, мать была беременна пятым, и дядя – младший брат отца, у которого жена тоже была беременна, и еще дядя-подросток. Все решили делиться и ехать. Но кому достанется дом? Мой отец проявил слабость характера – уступил, и после жестоких скандалов дяде Кириллу с женой и подростку Павлику достался один дом – новый, пятистенный. Моим родителям – все остальные постройки: баня по-белому, амбар, завозня, конюшня. А скот и все остальное – не знаю, как делили, мне было тогда три года и этого не помню.
Все наше хозяйство перевезли на новое место, поставили и даже посреди двора выкопали колодец. Вскоре у дяди появился еще один член семьи, а позже и у нас тоже появилась сестра, и стало нас с родителями семь человек в одной бане. Жили мы в этом лесном раю недолго. Переехали в 1926 году летом, а уехали в 1929 году в марте месяце. Дядя Кирилло поступил на курсы строителей, окончив курсы, уехал на стройки первой пятилетки, дом бросил.
В нашей деревне решили организовать коммуну и назвали ее «Пролетарка». Вся недвижимость и хозяйство – общее. Скот весь - общий, труд – коллективный, питание – в столовой. Мы бросили все хозяйственные постройки, переехали обратно в свою деревню, скот весь, до единой курицы, сдали в коммуну и стали коммунарами. Когда мы в 1929 году вступили в коммуну, то там уже на новом участке земли был построен большой конный двор, длинный ряд амбаров под общей железной крышей, двухэтажный дом-контора, тоже под железной крышей. На первом этаже столовая, на втором – контора с телефоном (уже тогда с телефоном). Еще были выстроены два общежития, и заканчивалось строительство скотного двора и свинарника в одном комплексе с деревянным полом и железной крышей. По двору коммуны ходили белые, чистые, крупные, упитанные племенные свиньи. Все постройки, непривычные для сельского пейзажа, удивляли народ, проезжавший и проходивший по Тюменскому (Сибирскому) тракту. А участок коммуны был совсем рядом с трактом – в 50 метрах от него. Некоторые путники (тогда автобусов не было – или пешком, или на лошадях) интересовались – что это такое – какое-то непонятное хозяйство с необыкновенными для деревни постройками. И, узнав, что это такое, вступали в коммуну.
Но этот «земной рай» просуществовал недолго. С 1932 на 1933 год коммуна «Пролетарка» прекратила свое существование. Параллельно с коммуной в деревне была еще и артель. Не знаю, по какому принципу она была устроена, но в деревне так и говорили: «артельщики» и «коммунары». И вот зимой 1933 года коммуна слилась с артелью. Образовался колхоз. Его назвали «Ленинский путь». Все хозяйство, недвижимость, скот, фермы перешли в собственность колхоза. Раз коммуна развалилась – столовой, где мы питались, не стало. А у нас никакого хозяйства нет – все сдано в коммуну, и все это стало собственностью колхоза. Что нам делать – с голоду помирать? А нас детей уже стало шестеро, и первым с голоду умер самый маленький – Олег, ему было два с половиной года. Мама пошла в контору колхоза – просить хоть что-нибудь, ведь сдали всю скотину. Ей сказали: «Иди, возьми двух куриц», что она и сделала со слезами на глазах, принесла их в мешке, вывалила среди избы, а они еле шевелятся. Вот так мы и начали свою новую жизнь с двумя курицами.
А папа в эту зиму лежал в больнице в Ирбите. Он работал на лесозаготовках, простудился и сильно болел. Его увез на возу с сеном один наш деревенский мужик: привез в город и где-то на тротуаре оставил. Хорошо, что шел земляк из нашей деревни и друг юности отца. И вот он сходил домой за санками, посадил его на санки и отвез в больницу. Отец там долго лежал, а мы маялись от голода. Мама ходила в поле, из-под снега выкапывала зерна разных сорняков, которые осенью были отвеяны от зерен пшеницы. Приносила, толкли в ступке, смешивали с водой и пекли на печке-буржуйке. Вода испарялась, истолченная масса рассыпалась, но что-то жевали. Внутреннюю мякоть дудок подсолнуха ели – она как вата. Всего не опишешь, что ели, пока снег не растаял. Тогда мы пошли на поля собирать перезимовавшую в земле, не совсем хорошо собранную картошку. Вот тогда мы ожили. А потом пошла зелень, и мы стали питаться стеблями репьев и пучками.
После развала коммуны все не очень обремененные семьями уехали в город на производство. А у нас была большая семья, и отец продолжал болеть и после больницы. Куда нам податься? Артельщики скот не сдавали, кроме лошадей, и они жили нормально – не голодали. После очередного голодного для нас 1937 года наступил 1938, и тогда стало намного лучше: на трудодни стали давать зерно, а мельница была своя в деревне – паровая. Мы все, дети, подросли и работали в колхозе. Из семьи в восемь человек работа-ли в колхозе шестеро, дети, естественно, работали летом, а зимой учились. Даже наша мама ходила вечерами на ликбез. Она была совсем неграмотна, ни одного дня в детстве не училась, так как была сиротой, и надо было не учиться, а обслуживать других. С 9 лет, после смерти матери, была прислугой у купца.
Но не все было так мрачно в жизни. Человек остается человеком. Были и песни, и вечеринки, и праздники. Молодежь иногда гуляла до утра, а утром – на работу. Были и великие праздники: Троица и Петров день. На Троицу съезжались со всей округи и пешие, и конные, гуляли до утра, а утром разъезжались и расходились. За деревней на поскотине организовывали круг, на котором боролись. Начинали с подростков, а заканчивался круг самым сильным и ловким. Считалось, что победитель «уносил круг». Все всегда интересовались и знали, кто в этом году «унес круг»
Я однажды тоже испытал удовольствие круга. Это было в 1931 году, когда мне было 8 лет, и это было в праздник заговенья в соседней деревне Малой Мильковой, на горе. Я любил в деревне со сверстниками бороться и делал кое-какие успехи. Это знал парень из нашей деревни – бойкий, певун, весельчак, уже взрослый, который принимал участие в организации круга. Он меня вытащил из толпы, и мы с парнем, старше меня на два года, как я потом в школе узнал, и чуть выше меня, - открыли круг. Этот парень меня два раза положил на лопатки, и я вышел из круга, а он остался ждать следующего. Вот такой мой круг был.
Когда мне было лет четырнадцать, я сделал две пары лыж. Инструмент был – пила, рубанок, а шлифовал стеклом. Красил луковым пером – отваром и кое-где втирал вар сапожный. Носки лыж распаривал в самоваре, а потом, распаренные, загибал в пялах и в печи жаркой высушивал. И получились такие, что когда я приезжал на них в школу в соседнюю деревню, то ребята думали, что я приехал на магазинных лыжах.
В эти же годы, примерно, я нарисовал (сделал) две или три (точно не помню) колоды игральных карт. Ими потом играли деревенские любители. Особенно мне нравилось рисовать королей, дам и валетов. И еще другие делал – печатал по трафарету. Однажды я увидел у своего троюродного брата балалайку, подаренную ему дядей. Балалайка была совершенно не той формы, что обычно. Я решил тоже сделать, но только обычной формы. И сделал. Купил и натянул струны. Старшая сестра, участница деревенских гуляний с частушками, взяла и отнесла в свой коллектив певунов. И так моя балалайка пошла по рукам, на ней играли и пели. Вдохновившись, что балалайка пошла в дело, я сделал вторую - более совершенную, с учетом некоторых небольших погрешностей. И эта балалайка пошла в народ. Дальнейшую судьбу своих балалаек не знаю – началась война, и было не до песен.
Мы с братом-погодком все время что-то мастерили в свободное от колхозной работы время. Мы починивали обувь для всей семьи. Брат научился делать колодки для обуви, и я, использовав его колодки, из старых голенищ сшил себе сапоги по своему размеру. В этих сапогах я работал на лесоповале в деревне Осиновка Невьянского района и ушел в них в армию.
А история с лесоповалом такая. В деревню приехал вербовщик по набору рабочих на предприятия «Уралзолото». Сорок первый год, октябрь месяц. Война идет уже в центре России. Обращение было такое к нам, деревенским жителям: чтоб остановить врага – у нас не хватает танков, пушек и прочего оружия, а чтоб было оружие – нужно золото, нужны рабочие руки. Я один из первых откликнулся на его призыв. Мы договорились с ним, что я поговорю со всеми молодыми людьми. Я так и сделал, и многие изъявили желание поехать. Человек семь комсомольцев и из соседней деревни столько же. Никакой вербовки не было, никаких договоров, подъемных, все было на добровольных началах: поехать, работать, раз Родина в опасности. Собрались, попрощались с родителями и поехали в Свердловск, потом в Невьянск, и конечный пункт наш был – деревня Осиновка в 20 км от Невьянска. Первый день устраивались, на второй день с пилами и топорами вышли на работу за деревню. Перед нами, метрах в двухстах, стоял красивый сосновый бор, с разлапистыми старыми соснами, подернутыми куржаком. И мы должны эту красоту испортить. С нами вышел представитель организации пожилой человек по фамилии Паньшин. Мы его называли десятником. На его голове была высокая старая шапка из меха дикого козла. Он отвел делянку с края бора сначала мне, моей бригаде, а дальше вглубь отвел второй бригаде. Наша задача – валить лес, из ствола пилить крепи для золотоносных шахт, из сучьев и вершин пилить дрова, а хвою собирать в кучи. Мы, наша бригада, норму не выполняли с первого дня, потому что с краю, на той делянке, что нам отвел десятник, лес рос на солнце, и он был разлапистый и толстый. Из него получалось много дров и совсем мало крепей, а крепи ценились больше. Вторая бригада получила делянку в глубине леса, там деревья росли в тени, вытянулись, и сучья были только на вершине. У них крепей получалось больше и совсем мало дров, поэтому они с первого дня выполняли норму. Но когда мы вырубили свой участок и перешли вглубь леса, тоже стали норму выполнять. Морозы были сильные, до сорока двух градусов. Вечером, когда заканчивали работу и приходили в дом, где мы жили, и, когда я разувался, то вынимал из сапога красную холодную ногу, потом выдирал примерзшие внутри портянки. Все невзгоды, и все, что надо было терпеть, я переносил с мыслью о Павке Корчагине. Он для меня был примером. Год назад, когда я учился в седьмом классе, прочитал «Как закалялась сталь». Всегда помнил, что ему было намного труднее.
В конце декабря - начале января из нашей деревни привели четырех лошадей. Мы с бригадиром второй бригады взяли себе по паре лошадей и уехали в другую деревню – Быньги. Оттуда, с лесной делянки возили дрова для работников «Уралзолото». Каждый день совершали пятидесятикилометровый рейс. На делянке грузились дровами, везли в Невьянск, развозили по адресам, которые нам давали в конторе, и ехали обратно в Быньги. Возвращались поздно вечером, кормили лошадей, в 12 часов ночи поили, водили на речку. Утром в шесть часов вставали, запрягали лошадей и – снова в рейс- 50 км туда и обратно. После того, как вывезли все дрова, нам дали другую работу: возить лес с делянки на лесопилку.
Зима перевалила на вторую половину. Мы с товарищем были одногодки-призывники. Нас вызвали в военкомат, постригли, приказали сдать лошадей по акту организации, где работаем. Товарища взяли в армию, а меня оставили до востребования. Я ждал неделю, когда меня вызовут, но все не вызывали. Раз я перестал работать, хлеб, который был для меня единственной пищей, прекратился. В таком положении я не мог больше ждать и уехал домой. В Ирбите встал на военный учет и приступил к работе на гавани по направлению колхоза. На гавани мы вдвоем с эвакуированным литовцем должны были из штабелей выбирать некондиционный нестроительный лес и возить на бричке к лесопилке, где две девушки, наши ровесницы, пилили его на чурки для газогенераторных машин. Тогда грузовые машины ЗИСы и полуторки работали на газе, полученном от сгорания деревянных чурок, и машины ездили с баками с правой и с левой стороны. Когда перебирали некондиционный лес, то внизу все было перебрано, и мне пришлось залезть на штабель бревен, который был высотой 4-5 метров. Там кто-то раскатывал лес, и бревна были на весу. Я толкнул ногой бревно, оно покатилось по тонким жердям, на которых были рядами наложены бревна. Баланс веса лежавших за моей спиной бревен изменился, и они покатились прямо на меня. Мне ничего другого не оставалось, как опередить их и свалиться вниз, туда, где были хаотично навалены бревна. Мне повезло – я угодил в щель между ними, и лавина леса, накрывшая меня сверху, не причинила мне вреда. Мой напарник – литовец, стоял внизу и наблюдал, а когда я мелькнул и исчез в хаосе бревен, подумал, что мне – конец. Но я нашел щель между бревен и вылез. Выполз на удивление и радость напарника. После этого я немного поработал на лесосплаве. Тоже вдвоем, только с немцем, эвакуированным или высланным из немецкого Поволжья. Немец был лет тридцати – высокий, здоровый, сильный, хорошо говорил по-русски, с небольшим акцентом. Все, что он делал – делал четко, быстро и разговор его был чуть с юмором. Я им восхищался.
Меня уже несколько раз вызывали в военкомат, но все оставляли до востребования. Но вот объявили набор в Черкасское пехотное училище. Я написал заявление и приложил свидетельство об окончании семи классов, как это требовалось. Нас, небольшую группу набранных в училище, сопровождал лейтенант Коромысел до Свердловска и до училища, которое находилось тогда там, где сейчас 19 военный городок. Но проучились мы там недолго. Наш майский набор расформировали в августе и направили на пополнение 284-й Сибирской Краснознаменной дивизии, до основания потрепанной, отличившейся под Касторной и Воронежем. Дивизия находилась в Красноуфимске на отдыхе. Из нас, курсантов сформировали отдельный учебный батальон. Одели с ног до головы во все новое, шинели выдали из английского сукна, очень похожего на драп темно-зеленого цвета. В этих шинелях жалко было ползать по-пластунски, но ползали. Надо было для выучки. Больше пота – меньше крови.
Около середины августа нас подняли ночью по тревоге, построили, и мы двинулись на станцию Красноуфимск. До Камышина доехали железной дорогой, а от Камышина левой стороной Волги – на новеньких студебеккерах. До Сталинграда на машинах не доехали – нельзя. Колонна машин – хорошая добыча для фашистских стервятников. Дальше шли пешим маршем и вошли в пойму Волги, заросшую ольхой и высокой травой. Сталинград – на той стороне, и там идет грандиозный бой. В воздухе, завывая, кружат наши и вражеские истребители, ухают разрывы бомб, фашистские бомбардировщики все время висят над городом. Наша дивизия каждую ночь полками переправлялась в Сталинград. Дошла очередь и до нашего батальона. Как стемнело, мы вышли на берег, и перед нами открылась страшная панорама. Город выглядел как пылающие угли в печке, красное зарево отражалось в тихом течении Волги. Видны были редкие столбы разрывов от полковых мин. Когда мы благополучно переправились на правый берег, то оказалось, что можно там жить и воевать. А раскаленные угли, которые мы видели с левой стороны, - это стены руин, освещенные красным пламенем. Поэтому город и выглядел с той стороны раскаленной топкой. Кстати, автор книги «В окопах Сталинграда» Виктор Некрасов влился в нашу дивизию на переправе. Только он в книге подает ее под другим номером. Ошибка, я считаю, здесь исключена, а сделано это сознательно, так как это не документальное произведение, не мемуары, а художественное, и он вправе это делать – менять незначительные детали событий, которые там происходили.
Нашу 284 дивизию поставили в район Мамаева кургана, а наш батальон, сформированный из курсантов Черкасского пехотного училища, поставили на Мамаев курган. Перед тем, как нам занять окопы, то есть сменить наших предшественников, мы получили боевое крещение – от своих. По Мамаеву кургану выпалила свои снаряды «катюша». Первый раз, когда мы еще немного не дошли до кургана, а второй раз – уже на кургане. Увидев, что снаряды рвутся совсем рядом, мы прижались к земле, накрывшись сверху шинелями. Меня засыпало землей до пояса, а рядом был Жуков, одессит. Его я больше не увидел. Только рукав от его шинели.
Мой окоп, который я занял, был напротив левого бака. Там стояли два бетонных водонапорных бака. Когда немец подходил к Сталинграду, то наши сделали из них доты. Прорубили в стенах амбразуры, у каждого бака по две амбразуры в нашу сторону, а с той стороны, с немецкой, возможно так же, ведь цель – круговая оборона. Но наши войска не выдержали натиска, и эти баки оказались у немцев. Когда я там был, они были уже немецкие. Но когда они были еще наши, немцы хотели их разбомбить, потому что в ста тридцати, примерно, метрах от баков, уже под уклоном кургана, были две воронки, наверное, от пятисоток. Глубина их была такая, что в них могла бы свободно поместиться обыкновенная хата. Немец промахнулся, а если бы попал, то оба бака лежали бы на боку, разделанные на отдельные куски. Баки стояли рядом, и между ними был забор из новых, еще не обгоревших на солнце досок, расположенных вертикально. Посредине было квадратное окно (дыра) примерно метр на метр или чуть больше. За дырой было темно, и она выглядела как черный квадрат. В ней время от времени появлялась рожа и на немецком, или черт знает на каком языке, лаяла и тут же исчезала, чтобы не получить пулю. Но зато наши молодые необстрелянные головы высовывались на этот крик, а снайперу того и надо было. Немецкая огневая линия тянулась вправо и влево от баков, то есть на юг и на север. Их брустверы для маскировки были утыканы бурьяном, и вообще за их спиной был сплошной бурьян. Наши же окопы были голые, каждый бруствер от немцев четко просматривался, и они лупили нас из минометов. Мин у них было много.
Когда мы пришли утром на рассвете занимать окопы, сменять обескровленную часть, мой окоп оказался мелким – не по уставу. Но за весь день мне не удавалось его углубить, так как немцы атаковали – старались спихнуть нас с занимаемых позиций. Что-то орали, имитируя подготовку атаки, было все хорошо слышно, так как расстояние небольшое. Этот спектакль был рассчитан на любопытных и согласован со снайпером. И только вечером, когда установилась относительная тишина, я начал углублять окоп. Выбросил земли с десяток сантиметров, и лопатка стала амортизировать. Отложил ее в сторону и стал руками разгребать землю. Появилась медная пряжка – звезда, широкий ремень и гимнастерка, а под ней холодный труп. Запаха от трупа не было, видимо погиб недавно. Выходит, что я целый день топтался на нем. Я суеверный и подумал, что за такое кощунство судьба меня накажет.
Около левого бака стоял танк. Не знаю немецкий он или наш – опознавательных знаков не было, танк обгорел и был весь черный, закопченный. На земле около танка лежал какой-то хлам. Когда я все это рассматривал – всю передовую фашистов, то снайпер, наверное, обедал или вышел по траншее из своего укрытия и там, где-то за баками, разминал свои кости от долгого сидения в неудобном положении, а иначе, если бы он был на своем месте, я бы не писал эти строки. Он сидел где-то внизу, но мы тогда не знали – где он. У правого бака левая амбразура была очень удобна для прямого выстрела и во время затишья или ночью я, время от времени, всаживал пулю в эту амбразуру и каждый раз думал, что всадил пулю фашисту в лоб. Амбразуры были на высоте двух или чуть более метров, а снайпер сидел где-то низко. Когда я стрелял по амбразуре, то снайпер видел мою винтовку над бруствером, а головы не видел. А так как я часто винтовку высовывал (у меня было полвещмешка патронов), а голова не появлялась, его это, возможно, раздражало, и он выстрелил по цевью моей винтовки. На расстоянии 60-70 метров он попал в цевье, которое всего 3-3,5 см! Цевье разлетелось, ствол оголился. Снайпер показал свое мастерство и предупредил, чтобы я не наглел. Этот немец много наших ребят уложил. Только из моего отделения – Шишов, Мартынюк, Комаров.
Наконец прислали нашего сибиряка-охотника Василия Григорьевича Зайцева. Он определил, где сидит снайпер, а кто определил – тот и убил. В тот момент, когда Зайцев точно узнал, где снайпер, то и политрук Данилов тоже понял, где он, и, воскликнув, чуть высунул голову и тут же получил пулю. После этого Зайцев снайпера убил. В это время я, уже тяжело раненый, лежал в землянке на 62 переправе, когда наши двое ребят принесли Данилова на носилках. Об этих событиях – как наш снайпер Зайцев выследил немецкого снайпера, майора, начальника снайперской школы, прилетевшего из Берлина на передовую «пострелять», я ничего тогда не знал.
И даже о самом Зайцеве не слышал. А узнал через много лет, когда генерал Чуйков В.И., командовавший тогда 62 армией, издал свои книги – мемуары о Сталинграде. По его описанию Зайцев с Даниловым были от меня с правой стороны, через 2-3 окопа, напротив правого бака. Из его же мемуаров я узнал, что в амбразурах баков были толстые деревянные ставни, и я напрасно старался время от времени палить по амбразуре и радоваться, что влепил пулю в лоб фашисту. Эти ставни, конечно, наши строители сделали, когда готовили доты - опорные точки в нашей обороне.
В нашем доме, который дед отстроил после пожара в 1900 году, было две семьи: мои родители, у которых было четверо нас, детей, мать была беременна пятым, и дядя – младший брат отца, у которого жена тоже была беременна, и еще дядя-подросток. Все решили делиться и ехать. Но кому достанется дом? Мой отец проявил слабость характера – уступил, и после жестоких скандалов дяде Кириллу с женой и подростку Павлику достался один дом – новый, пятистенный. Моим родителям – все остальные постройки: баня по-белому, амбар, завозня, конюшня. А скот и все остальное – не знаю, как делили, мне было тогда три года и этого не помню.
Все наше хозяйство перевезли на новое место, поставили и даже посреди двора выкопали колодец. Вскоре у дяди появился еще один член семьи, а позже и у нас тоже появилась сестра, и стало нас с родителями семь человек в одной бане. Жили мы в этом лесном раю недолго. Переехали в 1926 году летом, а уехали в 1929 году в марте месяце. Дядя Кирилло поступил на курсы строителей, окончив курсы, уехал на стройки первой пятилетки, дом бросил.
В нашей деревне решили организовать коммуну и назвали ее «Пролетарка». Вся недвижимость и хозяйство – общее. Скот весь - общий, труд – коллективный, питание – в столовой. Мы бросили все хозяйственные постройки, переехали обратно в свою деревню, скот весь, до единой курицы, сдали в коммуну и стали коммунарами. Когда мы в 1929 году вступили в коммуну, то там уже на новом участке земли был построен большой конный двор, длинный ряд амбаров под общей железной крышей, двухэтажный дом-контора, тоже под железной крышей. На первом этаже столовая, на втором – контора с телефоном (уже тогда с телефоном). Еще были выстроены два общежития, и заканчивалось строительство скотного двора и свинарника в одном комплексе с деревянным полом и железной крышей. По двору коммуны ходили белые, чистые, крупные, упитанные племенные свиньи. Все постройки, непривычные для сельского пейзажа, удивляли народ, проезжавший и проходивший по Тюменскому (Сибирскому) тракту. А участок коммуны был совсем рядом с трактом – в 50 метрах от него. Некоторые путники (тогда автобусов не было – или пешком, или на лошадях) интересовались – что это такое – какое-то непонятное хозяйство с необыкновенными для деревни постройками. И, узнав, что это такое, вступали в коммуну.
Но этот «земной рай» просуществовал недолго. С 1932 на 1933 год коммуна «Пролетарка» прекратила свое существование. Параллельно с коммуной в деревне была еще и артель. Не знаю, по какому принципу она была устроена, но в деревне так и говорили: «артельщики» и «коммунары». И вот зимой 1933 года коммуна слилась с артелью. Образовался колхоз. Его назвали «Ленинский путь». Все хозяйство, недвижимость, скот, фермы перешли в собственность колхоза. Раз коммуна развалилась – столовой, где мы питались, не стало. А у нас никакого хозяйства нет – все сдано в коммуну, и все это стало собственностью колхоза. Что нам делать – с голоду помирать? А нас детей уже стало шестеро, и первым с голоду умер самый маленький – Олег, ему было два с половиной года. Мама пошла в контору колхоза – просить хоть что-нибудь, ведь сдали всю скотину. Ей сказали: «Иди, возьми двух куриц», что она и сделала со слезами на глазах, принесла их в мешке, вывалила среди избы, а они еле шевелятся. Вот так мы и начали свою новую жизнь с двумя курицами.
А папа в эту зиму лежал в больнице в Ирбите. Он работал на лесозаготовках, простудился и сильно болел. Его увез на возу с сеном один наш деревенский мужик: привез в город и где-то на тротуаре оставил. Хорошо, что шел земляк из нашей деревни и друг юности отца. И вот он сходил домой за санками, посадил его на санки и отвез в больницу. Отец там долго лежал, а мы маялись от голода. Мама ходила в поле, из-под снега выкапывала зерна разных сорняков, которые осенью были отвеяны от зерен пшеницы. Приносила, толкли в ступке, смешивали с водой и пекли на печке-буржуйке. Вода испарялась, истолченная масса рассыпалась, но что-то жевали. Внутреннюю мякоть дудок подсолнуха ели – она как вата. Всего не опишешь, что ели, пока снег не растаял. Тогда мы пошли на поля собирать перезимовавшую в земле, не совсем хорошо собранную картошку. Вот тогда мы ожили. А потом пошла зелень, и мы стали питаться стеблями репьев и пучками.
После развала коммуны все не очень обремененные семьями уехали в город на производство. А у нас была большая семья, и отец продолжал болеть и после больницы. Куда нам податься? Артельщики скот не сдавали, кроме лошадей, и они жили нормально – не голодали. После очередного голодного для нас 1937 года наступил 1938, и тогда стало намного лучше: на трудодни стали давать зерно, а мельница была своя в деревне – паровая. Мы все, дети, подросли и работали в колхозе. Из семьи в восемь человек работа-ли в колхозе шестеро, дети, естественно, работали летом, а зимой учились. Даже наша мама ходила вечерами на ликбез. Она была совсем неграмотна, ни одного дня в детстве не училась, так как была сиротой, и надо было не учиться, а обслуживать других. С 9 лет, после смерти матери, была прислугой у купца.
Но не все было так мрачно в жизни. Человек остается человеком. Были и песни, и вечеринки, и праздники. Молодежь иногда гуляла до утра, а утром – на работу. Были и великие праздники: Троица и Петров день. На Троицу съезжались со всей округи и пешие, и конные, гуляли до утра, а утром разъезжались и расходились. За деревней на поскотине организовывали круг, на котором боролись. Начинали с подростков, а заканчивался круг самым сильным и ловким. Считалось, что победитель «уносил круг». Все всегда интересовались и знали, кто в этом году «унес круг»
Я однажды тоже испытал удовольствие круга. Это было в 1931 году, когда мне было 8 лет, и это было в праздник заговенья в соседней деревне Малой Мильковой, на горе. Я любил в деревне со сверстниками бороться и делал кое-какие успехи. Это знал парень из нашей деревни – бойкий, певун, весельчак, уже взрослый, который принимал участие в организации круга. Он меня вытащил из толпы, и мы с парнем, старше меня на два года, как я потом в школе узнал, и чуть выше меня, - открыли круг. Этот парень меня два раза положил на лопатки, и я вышел из круга, а он остался ждать следующего. Вот такой мой круг был.
Когда мне было лет четырнадцать, я сделал две пары лыж. Инструмент был – пила, рубанок, а шлифовал стеклом. Красил луковым пером – отваром и кое-где втирал вар сапожный. Носки лыж распаривал в самоваре, а потом, распаренные, загибал в пялах и в печи жаркой высушивал. И получились такие, что когда я приезжал на них в школу в соседнюю деревню, то ребята думали, что я приехал на магазинных лыжах.
В эти же годы, примерно, я нарисовал (сделал) две или три (точно не помню) колоды игральных карт. Ими потом играли деревенские любители. Особенно мне нравилось рисовать королей, дам и валетов. И еще другие делал – печатал по трафарету. Однажды я увидел у своего троюродного брата балалайку, подаренную ему дядей. Балалайка была совершенно не той формы, что обычно. Я решил тоже сделать, но только обычной формы. И сделал. Купил и натянул струны. Старшая сестра, участница деревенских гуляний с частушками, взяла и отнесла в свой коллектив певунов. И так моя балалайка пошла по рукам, на ней играли и пели. Вдохновившись, что балалайка пошла в дело, я сделал вторую - более совершенную, с учетом некоторых небольших погрешностей. И эта балалайка пошла в народ. Дальнейшую судьбу своих балалаек не знаю – началась война, и было не до песен.
Мы с братом-погодком все время что-то мастерили в свободное от колхозной работы время. Мы починивали обувь для всей семьи. Брат научился делать колодки для обуви, и я, использовав его колодки, из старых голенищ сшил себе сапоги по своему размеру. В этих сапогах я работал на лесоповале в деревне Осиновка Невьянского района и ушел в них в армию.
А история с лесоповалом такая. В деревню приехал вербовщик по набору рабочих на предприятия «Уралзолото». Сорок первый год, октябрь месяц. Война идет уже в центре России. Обращение было такое к нам, деревенским жителям: чтоб остановить врага – у нас не хватает танков, пушек и прочего оружия, а чтоб было оружие – нужно золото, нужны рабочие руки. Я один из первых откликнулся на его призыв. Мы договорились с ним, что я поговорю со всеми молодыми людьми. Я так и сделал, и многие изъявили желание поехать. Человек семь комсомольцев и из соседней деревни столько же. Никакой вербовки не было, никаких договоров, подъемных, все было на добровольных началах: поехать, работать, раз Родина в опасности. Собрались, попрощались с родителями и поехали в Свердловск, потом в Невьянск, и конечный пункт наш был – деревня Осиновка в 20 км от Невьянска. Первый день устраивались, на второй день с пилами и топорами вышли на работу за деревню. Перед нами, метрах в двухстах, стоял красивый сосновый бор, с разлапистыми старыми соснами, подернутыми куржаком. И мы должны эту красоту испортить. С нами вышел представитель организации пожилой человек по фамилии Паньшин. Мы его называли десятником. На его голове была высокая старая шапка из меха дикого козла. Он отвел делянку с края бора сначала мне, моей бригаде, а дальше вглубь отвел второй бригаде. Наша задача – валить лес, из ствола пилить крепи для золотоносных шахт, из сучьев и вершин пилить дрова, а хвою собирать в кучи. Мы, наша бригада, норму не выполняли с первого дня, потому что с краю, на той делянке, что нам отвел десятник, лес рос на солнце, и он был разлапистый и толстый. Из него получалось много дров и совсем мало крепей, а крепи ценились больше. Вторая бригада получила делянку в глубине леса, там деревья росли в тени, вытянулись, и сучья были только на вершине. У них крепей получалось больше и совсем мало дров, поэтому они с первого дня выполняли норму. Но когда мы вырубили свой участок и перешли вглубь леса, тоже стали норму выполнять. Морозы были сильные, до сорока двух градусов. Вечером, когда заканчивали работу и приходили в дом, где мы жили, и, когда я разувался, то вынимал из сапога красную холодную ногу, потом выдирал примерзшие внутри портянки. Все невзгоды, и все, что надо было терпеть, я переносил с мыслью о Павке Корчагине. Он для меня был примером. Год назад, когда я учился в седьмом классе, прочитал «Как закалялась сталь». Всегда помнил, что ему было намного труднее.
В конце декабря - начале января из нашей деревни привели четырех лошадей. Мы с бригадиром второй бригады взяли себе по паре лошадей и уехали в другую деревню – Быньги. Оттуда, с лесной делянки возили дрова для работников «Уралзолото». Каждый день совершали пятидесятикилометровый рейс. На делянке грузились дровами, везли в Невьянск, развозили по адресам, которые нам давали в конторе, и ехали обратно в Быньги. Возвращались поздно вечером, кормили лошадей, в 12 часов ночи поили, водили на речку. Утром в шесть часов вставали, запрягали лошадей и – снова в рейс- 50 км туда и обратно. После того, как вывезли все дрова, нам дали другую работу: возить лес с делянки на лесопилку.
Зима перевалила на вторую половину. Мы с товарищем были одногодки-призывники. Нас вызвали в военкомат, постригли, приказали сдать лошадей по акту организации, где работаем. Товарища взяли в армию, а меня оставили до востребования. Я ждал неделю, когда меня вызовут, но все не вызывали. Раз я перестал работать, хлеб, который был для меня единственной пищей, прекратился. В таком положении я не мог больше ждать и уехал домой. В Ирбите встал на военный учет и приступил к работе на гавани по направлению колхоза. На гавани мы вдвоем с эвакуированным литовцем должны были из штабелей выбирать некондиционный нестроительный лес и возить на бричке к лесопилке, где две девушки, наши ровесницы, пилили его на чурки для газогенераторных машин. Тогда грузовые машины ЗИСы и полуторки работали на газе, полученном от сгорания деревянных чурок, и машины ездили с баками с правой и с левой стороны. Когда перебирали некондиционный лес, то внизу все было перебрано, и мне пришлось залезть на штабель бревен, который был высотой 4-5 метров. Там кто-то раскатывал лес, и бревна были на весу. Я толкнул ногой бревно, оно покатилось по тонким жердям, на которых были рядами наложены бревна. Баланс веса лежавших за моей спиной бревен изменился, и они покатились прямо на меня. Мне ничего другого не оставалось, как опередить их и свалиться вниз, туда, где были хаотично навалены бревна. Мне повезло – я угодил в щель между ними, и лавина леса, накрывшая меня сверху, не причинила мне вреда. Мой напарник – литовец, стоял внизу и наблюдал, а когда я мелькнул и исчез в хаосе бревен, подумал, что мне – конец. Но я нашел щель между бревен и вылез. Выполз на удивление и радость напарника. После этого я немного поработал на лесосплаве. Тоже вдвоем, только с немцем, эвакуированным или высланным из немецкого Поволжья. Немец был лет тридцати – высокий, здоровый, сильный, хорошо говорил по-русски, с небольшим акцентом. Все, что он делал – делал четко, быстро и разговор его был чуть с юмором. Я им восхищался.
Меня уже несколько раз вызывали в военкомат, но все оставляли до востребования. Но вот объявили набор в Черкасское пехотное училище. Я написал заявление и приложил свидетельство об окончании семи классов, как это требовалось. Нас, небольшую группу набранных в училище, сопровождал лейтенант Коромысел до Свердловска и до училища, которое находилось тогда там, где сейчас 19 военный городок. Но проучились мы там недолго. Наш майский набор расформировали в августе и направили на пополнение 284-й Сибирской Краснознаменной дивизии, до основания потрепанной, отличившейся под Касторной и Воронежем. Дивизия находилась в Красноуфимске на отдыхе. Из нас, курсантов сформировали отдельный учебный батальон. Одели с ног до головы во все новое, шинели выдали из английского сукна, очень похожего на драп темно-зеленого цвета. В этих шинелях жалко было ползать по-пластунски, но ползали. Надо было для выучки. Больше пота – меньше крови.
Около середины августа нас подняли ночью по тревоге, построили, и мы двинулись на станцию Красноуфимск. До Камышина доехали железной дорогой, а от Камышина левой стороной Волги – на новеньких студебеккерах. До Сталинграда на машинах не доехали – нельзя. Колонна машин – хорошая добыча для фашистских стервятников. Дальше шли пешим маршем и вошли в пойму Волги, заросшую ольхой и высокой травой. Сталинград – на той стороне, и там идет грандиозный бой. В воздухе, завывая, кружат наши и вражеские истребители, ухают разрывы бомб, фашистские бомбардировщики все время висят над городом. Наша дивизия каждую ночь полками переправлялась в Сталинград. Дошла очередь и до нашего батальона. Как стемнело, мы вышли на берег, и перед нами открылась страшная панорама. Город выглядел как пылающие угли в печке, красное зарево отражалось в тихом течении Волги. Видны были редкие столбы разрывов от полковых мин. Когда мы благополучно переправились на правый берег, то оказалось, что можно там жить и воевать. А раскаленные угли, которые мы видели с левой стороны, - это стены руин, освещенные красным пламенем. Поэтому город и выглядел с той стороны раскаленной топкой. Кстати, автор книги «В окопах Сталинграда» Виктор Некрасов влился в нашу дивизию на переправе. Только он в книге подает ее под другим номером. Ошибка, я считаю, здесь исключена, а сделано это сознательно, так как это не документальное произведение, не мемуары, а художественное, и он вправе это делать – менять незначительные детали событий, которые там происходили.
Нашу 284 дивизию поставили в район Мамаева кургана, а наш батальон, сформированный из курсантов Черкасского пехотного училища, поставили на Мамаев курган. Перед тем, как нам занять окопы, то есть сменить наших предшественников, мы получили боевое крещение – от своих. По Мамаеву кургану выпалила свои снаряды «катюша». Первый раз, когда мы еще немного не дошли до кургана, а второй раз – уже на кургане. Увидев, что снаряды рвутся совсем рядом, мы прижались к земле, накрывшись сверху шинелями. Меня засыпало землей до пояса, а рядом был Жуков, одессит. Его я больше не увидел. Только рукав от его шинели.
Мой окоп, который я занял, был напротив левого бака. Там стояли два бетонных водонапорных бака. Когда немец подходил к Сталинграду, то наши сделали из них доты. Прорубили в стенах амбразуры, у каждого бака по две амбразуры в нашу сторону, а с той стороны, с немецкой, возможно так же, ведь цель – круговая оборона. Но наши войска не выдержали натиска, и эти баки оказались у немцев. Когда я там был, они были уже немецкие. Но когда они были еще наши, немцы хотели их разбомбить, потому что в ста тридцати, примерно, метрах от баков, уже под уклоном кургана, были две воронки, наверное, от пятисоток. Глубина их была такая, что в них могла бы свободно поместиться обыкновенная хата. Немец промахнулся, а если бы попал, то оба бака лежали бы на боку, разделанные на отдельные куски. Баки стояли рядом, и между ними был забор из новых, еще не обгоревших на солнце досок, расположенных вертикально. Посредине было квадратное окно (дыра) примерно метр на метр или чуть больше. За дырой было темно, и она выглядела как черный квадрат. В ней время от времени появлялась рожа и на немецком, или черт знает на каком языке, лаяла и тут же исчезала, чтобы не получить пулю. Но зато наши молодые необстрелянные головы высовывались на этот крик, а снайперу того и надо было. Немецкая огневая линия тянулась вправо и влево от баков, то есть на юг и на север. Их брустверы для маскировки были утыканы бурьяном, и вообще за их спиной был сплошной бурьян. Наши же окопы были голые, каждый бруствер от немцев четко просматривался, и они лупили нас из минометов. Мин у них было много.
Когда мы пришли утром на рассвете занимать окопы, сменять обескровленную часть, мой окоп оказался мелким – не по уставу. Но за весь день мне не удавалось его углубить, так как немцы атаковали – старались спихнуть нас с занимаемых позиций. Что-то орали, имитируя подготовку атаки, было все хорошо слышно, так как расстояние небольшое. Этот спектакль был рассчитан на любопытных и согласован со снайпером. И только вечером, когда установилась относительная тишина, я начал углублять окоп. Выбросил земли с десяток сантиметров, и лопатка стала амортизировать. Отложил ее в сторону и стал руками разгребать землю. Появилась медная пряжка – звезда, широкий ремень и гимнастерка, а под ней холодный труп. Запаха от трупа не было, видимо погиб недавно. Выходит, что я целый день топтался на нем. Я суеверный и подумал, что за такое кощунство судьба меня накажет.
Около левого бака стоял танк. Не знаю немецкий он или наш – опознавательных знаков не было, танк обгорел и был весь черный, закопченный. На земле около танка лежал какой-то хлам. Когда я все это рассматривал – всю передовую фашистов, то снайпер, наверное, обедал или вышел по траншее из своего укрытия и там, где-то за баками, разминал свои кости от долгого сидения в неудобном положении, а иначе, если бы он был на своем месте, я бы не писал эти строки. Он сидел где-то внизу, но мы тогда не знали – где он. У правого бака левая амбразура была очень удобна для прямого выстрела и во время затишья или ночью я, время от времени, всаживал пулю в эту амбразуру и каждый раз думал, что всадил пулю фашисту в лоб. Амбразуры были на высоте двух или чуть более метров, а снайпер сидел где-то низко. Когда я стрелял по амбразуре, то снайпер видел мою винтовку над бруствером, а головы не видел. А так как я часто винтовку высовывал (у меня было полвещмешка патронов), а голова не появлялась, его это, возможно, раздражало, и он выстрелил по цевью моей винтовки. На расстоянии 60-70 метров он попал в цевье, которое всего 3-3,5 см! Цевье разлетелось, ствол оголился. Снайпер показал свое мастерство и предупредил, чтобы я не наглел. Этот немец много наших ребят уложил. Только из моего отделения – Шишов, Мартынюк, Комаров.
Наконец прислали нашего сибиряка-охотника Василия Григорьевича Зайцева. Он определил, где сидит снайпер, а кто определил – тот и убил. В тот момент, когда Зайцев точно узнал, где снайпер, то и политрук Данилов тоже понял, где он, и, воскликнув, чуть высунул голову и тут же получил пулю. После этого Зайцев снайпера убил. В это время я, уже тяжело раненый, лежал в землянке на 62 переправе, когда наши двое ребят принесли Данилова на носилках. Об этих событиях – как наш снайпер Зайцев выследил немецкого снайпера, майора, начальника снайперской школы, прилетевшего из Берлина на передовую «пострелять», я ничего тогда не знал.
И даже о самом Зайцеве не слышал. А узнал через много лет, когда генерал Чуйков В.И., командовавший тогда 62 армией, издал свои книги – мемуары о Сталинграде. По его описанию Зайцев с Даниловым были от меня с правой стороны, через 2-3 окопа, напротив правого бака. Из его же мемуаров я узнал, что в амбразурах баков были толстые деревянные ставни, и я напрасно старался время от времени палить по амбразуре и радоваться, что влепил пулю в лоб фашисту. Эти ставни, конечно, наши строители сделали, когда готовили доты - опорные точки в нашей обороне.
Мое имя
|
Добавьте больше информации именно о самом человеке. Читаешь а там про какую то хрень
Нужна информация о том: где он родился, где он жил, кем были его родители, про его деятельность сейчас Спасибо |
Наталья
|
Зачем вы пишете, что там хрень? Это мемуары Генадия Фроловича, который был участником Сталинградской битвы , был ранен, всю жизнь в груди осколок приносил, осколок в виде неправильной звезды. Вы же не читали. Если бы прочитали, вы бы поняли что он героический человек, как все их поколение. Это история написанная им самим.
|