Маховиком товарооборота в России позапрошлого века служили ярмарки. Это обусловливалось и территориальными размерами страны, и сезонным характером производства в доминирующей отрасли — сельском хозяйстве, из чего неизбежно вытекала периодичность торговли. Первенствующую роль сохраняла Нижегородская ярмарка, переведенная в 1817 г. вследствие кромешного пожара от Макарьевского монастыря на посад Нижнего Новгорода.
Ирбитское торжище в сравнении с флагманом выглядело на заре XIX века еще третьестепенным, многократно уступавшим “всероссийскому карману”, но разрыв между ними стал сокращаться. Нижегородская ярмарка набирала темп размеренно, как величественно-неторопливая Волга, зауральская же разгонялась, словно вскрывшийся ото льда горный поток. Тому способствовали факторы и социально-экономические, и геополитические.
Напомним, что ликвидация в 1753 г. внутренних таможен, прежде всего Верхотурской, привела к смещению транзитных путей из Европы в Азию на юг, в интенсивно осваиваемые районы края. Чахнувшую Бабиновскую дорогу затмил тракт, проложенный через Кунгур, Екатеринбург, Камышлов, Тюмень и далее к Омску. Ирбит, как видим, оказался в стороне от магистральной артерии, хотя подвоз товаров на ярмарку год от года возрастал. Ничего удивительного, коль скоро оживленный Московский тракт перекликался с Уфимско-Челябинским, от которого было рукой подать до Оренбургской пограничной линии.
Дороги к Ирбиту из вогуло-остяцких и зырянских урманов, собственно, оставались те же. Прирост ярмарочного грузопотока давали более короткие и удобные, нежели Бабиновская, коммуникации, пролегавшие южнее, подчас в непосредственной близости от тогдашней государственной границы России. Вывод напрашивается сам собой: наряду с Сибирью, Ирбитское торжище втягивало в общенациональный рынок и бескрайнюю Киргизскую степь (современный Казахстан), и Среднюю Азию. Обороты его во многом зависели от присутствия негоциантов — южан. Не потому ли российское правительство, стимулировавшее товарообмен с соседями, разрешило с 1807 г. бухарским купцам торговать в приграничных городах, на Ирбитской и Нижегородской ярмарках, компенсируя их транспортные расходы различными привилегиями. С той поры и расплодилась в окрестностях Петропавловска, Оренбурга, Тюмени и других городов колония бухарцев, всенепременно наезжавших в Ирбит.
Благотворно влияло на развитие зауральского торжища и упразднение архаичных социальных ограничений. Вопреки протестам гильдейских толстосумов, например, юридическим актом 29 мая 1814 г. торговля на ярмарках узаконивалась для людей всех состояний. В результате когорта профессиональных торговцев существенно пополнилась расторопными, бережливыми крестьянами, а на горнозаводском Урале — и наторевшими в промыслах, оборотистыми мастеровыми. Бывалый, много путешествовавший современник приметил, в частности, на Ирбитской и Макарьевской ярмарках немало заводских жителей, и внешне, и по изрядному кошельку схожих с “настоящими купцами”.
Отцы города наплыву состоятельных, деловитых гостей были рады-радешеньки, но и хлопот прибавлялось. С квартирами для ярмарочных постояльцев и раньше было туговато, а недоброй памяти огневище 1780 г. языком слизнуло полгорода. Кому, гласит молва, беда, а кому от ее горестей счастьице... Ловя момент, распорядители Тюмени и Екатеринбурга норовили перетянуть изувеченный пожаром доходный торг к себе. Но закаленные испытаниями ирбитчане в уныние не впали, как один поднялись за ярмарку, сознавая, что без нее канет родной угол в трясину мглистого, нищенского захолустья. Сами погорельцы не подкачали, да и государыня Екатерина II не поскупилась на казначейскую монету.
Наскоро срубили новый гостиный двор, лавки-времянки. Но дерево, известно, материал не стойкий и возгорает, что тебе порох. А ведь ярмарки происходили зимой. Для обогрева торгующих раскладывались костры, к ночи же намерзнувшиеся за холодным прилавком жарко топили печи. Дымники искрились в ветреную погоду, пожарные мотались по околоткам, и, если зазевывались, воспламенялись и подворья, и городской бюджет...
Раскинули этак-то умом верховоды городского общества да и взялись, напутствуемые генерал-губернатором К.Ф. Модерахом, за строительство каменного гостиного двора. Поелику новострой влетал в копеечку, с каждого обывателя-мужчины взималось три рубля, по три тысячи весьма дефицитного в ту пору кирпича и полусажень бутового камня. Недостающая часть затрат покрывалась обложением ярмарочных торговцев. Грандиозное по уездным меркам сооружение проектировалось изначально с множеством корпусов и прилавков. Впоследствии из-за перерасхода сметы вместимость гостиного двора, отстроенного в 1808 г., несколько урезали. К 1829 г. приземистый четырехугольник включал восемь корпусов на 126 лавок. С надстройкой второго этажа их количество достигло к середине XIX в. 480, значительно прибавилось и окружавших монументальное здание балаганов.
Центром Ирбита, как и подобает городу, на гербе которого изображен Меркурий, стала торговая площадь с архитектурной доминантой гостиного двора. От нее веером разбегались прямолинейные улицы. Генеральный план Ирбита 1821 г. закрепил сложившуюся лучевую композицию застройки, обеспечивавшую наикратчайший путь коммерсантам от мест расселения к центральному, деловому кварталу города.
В царствование Александра I зауральская ярмарка не числилась среди крупнейших (в 1814 г. привоз товаров выражался суммой 5 млн руб., тогда как на Нижегородскую — 50 млн руб.), но выглядела она достаточно представительной и не без основания считалась международной. Сюда стекалось купечество урало-сибирское, волжское, московское, из Великого Устюга, портового Архангельска. Частенько наведывались армяне, евреи, таврические греки. Промеж чужеземцев всегдашних — бухарцев, хивинцев — мелькали лица охристобородых персов и китайцев с косичками за спиной.
Коренная Русь поставляла на зауральский торг главным образом мануфактуру: сукно, льняные и хлопчатобумажные ткани, европейское и малоазийское зарубежье — ювелирные изделия, красители, вина, сахар, табак, караванщики Хивы и Бухары доставляли в объемистых тюках пряжу, выбойку, шерсть, каракуль, халаты, пряности, сухофрукты, а негоцианты Поднебесной империи предлагали несравненный китайский фарфор, шелк, разносортные чаи. Скатерть-самобранку, расстилаемую сибиряками, наполняли вкуснейшая рыба, дичь, ароматный мед, кедровые орехи. Но изюминкой таежных пространств оставалась вожделенная “мягкая рухлядь”, впрочем, уже не столь богатая числом и разбором, как в предшествующие столетья. Окрестные уральские заводы подвозили медную и железную посуду, церковную утварь, расписные подносы, сундуки и прочее незаменимое в быту искусное рукоделье.
Бурлила, гомонила труженица ярмарка, опорожнявшая кубышки, исправно регулировавшая товаропотоки. Словом, кормила, одевала и обувала разноплеменный люд, вызывая у государственных мужей удовлетворение, у мнивших же себя таковыми завистливых выскочек — неуемное желание ошельмовать, извести вековой уклад. К антиирбитскому хору присоединился даже коротавший в Иркутске генерал-губернаторскую опалу Михайло Сперанский, категорично высказывавшийся за перевод ярмарки в Тюмень. Дескать, надлежит ей функционировать не на обочине, а в воротах Сибири!
Пока ученые и литераторы разгадывали феномен ирбитского притяжения, настырные прагматики обнародовали “убойный компромат”, якобы неопровержимо доказывавший, что несносный Ирбит пригрел к тому же расхитителей золота. Нашлась и правдоподобная зацепка: шепнули фискалы на ушко обозревавшему в сентябре 1824 г. уральские заводы Александру I, что утаиваемое на казенных приисках золото скупают... евреи! Как, недоумевал император, ведь жительство им в горном крае запрещено. Так-то оно так, козырнули полицейские чины, но евреи Малороссии, Польши и Германии съезжались на Ирбитскую ярмарку, где рука об руку с комиссионерами Русско-Американской компании будто бы и осуществляли противозаконные сделки.
Возмущенный государь приказал установить за торжищем неусыпное наблюдение, “аккуратно” обыскивать подозрительных, ехавших в Ирбит и обратно. На протяжении трех лет в городе негласно действовали эмиссары Министерства внутренних дел, всюду рассовавшие шпиков. Но благодарностей и медалей усердствовавшие служаки не сорвали. Донесения о том, что краденое золото продавалось на ярмарке аж пудами (!), оказались при тщательной проверке “липой”. Расхищаемого золота на Урале циркулировало действительно немало, однако в кишевший осведомителям Ирбит оно, естественно, не попадало.
Спору нет, именно упомянутый благородный металл вывел ярмарку из штопора затухания. То было, однако, не пригоршне-котомочное золотишко березовских и миасских хитников, а тысячепудовое сибирское. Но рассказ о нем впереди, пока же окинем взором события, предваряющие героическую эпопею.
Заменивший умершего брата Николай I слегка ослабил таможенные гайки, но при этом неукоснительно поощрял отечественную промышленность и торговлю. Недовольный уничижительными самооценками и злословием аристократов, царь приветствовал идею Всероссийской выставки мануфактурных изделий на невских берегах. Вопреки опасениям скептиков, затея удалась. “Выставка, — констатировал беспристрастный обозреватель, — доказала, что в деле шелковых материй, парчей, ситцев, хрусталя, фарфора, чугунных отливок, лакированных вещей, мебели, экипажей... мы не имеем причин завидовать иностранцам”. Такие оценки придавали россиянам уверенности в том, что они могут творить не хуже заморских мастеров.
В 30-е годы ассортимент товаров Ирбитской ярмарки приблизился к сотне наименований. В перечне российских к добротно-нарядным тканям добавился вполне конкурентоспособный с заграничным фарфор и фаянс. Предпочтение ему, как менее дорогостоящему, отдавали не только мелкопоместные дворяне или низшие чиновники, но зачастую и аристократия, ранее высматривавшая лишь сервский или саксонский. Уверенно состязались с иностранцами фабриканты игольного, скобяного товара, всевозможных принадлежностей для шитья, инструментов, отопительных приборов. Но москательный ряд по-прежнему пестрел экзотическими наименованиями: индиго, янтаровидный копал, сандал, олово, голландский крап.
Кстати, немало импортных товаров (бакалейных, вин, фруктов) доставлялось в Ирбит порученцами уральских заводчиков из Таганрога, откуда экспортировалось всесветно тогда известное демидовское, яковлевское, строгановское железо. В таганрогский же порт вывозилось из Зауралья (отчасти через Ирбитскую ярмарку) сало и топленое коровье масло. Ежегодно закупались в степи купечеством Троицка и Петропавловска и пригонялись к бойням огромные гурты скота. Мясо развозилось по заводам и городам. Лучшие сорта масла, говяжьего и бараньего жира отправлялись в Западную Европу и Турцию. На экспортной торговле сельскохозяйственными и мануфактурными продуктами, в частности, специализировались екатеринбургские богатеи Рязановы, Баландины и Толстиковы. Шкуры животных в основном реализовывались на ярмарках оптовикам, которые и рассылали их партиями кожевникам. Одним из ведущих центров кожевенной промышленности Западной Сибири к началу XIX в. становится Тюмень. Выделка кож сосредоточивалась здесь на крупных предприятиях. Динамично развивалась в городе и переработка сырья: шитье обуви, рукавиц, конской упряжи.
В 30-е г. зримо вырос на ярмарке товарооборот с государствами Средней Азии. Некогда универсальный меновой торг с южанами явно сдавал позиции торговле за наличные и в кредит. С 1836 г. зауральское торжище регулярно посещали коммерсанты тульского и павловского районов металлоизделий. Первостатейные инструментальщики и кожевщики облюбовали Ирбит не случайно, ибо вольготное житье на Нижегородской ярмарке под напором золингенцев, питерцев и рижан кончилось. Между тем ирбитские прилавки от слесарных изделий пока не ломились, да и окрестные уральские кустари робели еще перед изощренными в своем ремесле туляками.
Матеревшей ярмарке уже не хватало занимаемых площадей с густо натыканными лавочками и балаганами. Уплотнялся и частокол рядов, принявший “новоселов”. Издали, скажем, бросался в глаза табачный ряд с высившимися копнами листового табака из солнечной Малороссии.
Всегда людно было в железном и сундучном рядах, где хозяйничали не знавшие плуга крестьяне нижнетагильских, невьянских, верх-исетских, алапаевских заводов и раскольничьи наставники из Екатеринбурга: Черепановы, Верходановы, Рязановы, Тарасовы, Якушевы. Екатеринбургское купечество заправляло и куплей-продажей жиров, мыла, свечей, бумаги. На ярмарочных да экспортных операциях и сколотили “аршинники” капитал, перед которым распахивались двери столичной бюрократии и становились доступными россыпи мариинской и енисейской тайги.
Случайных визитеров изумляло обилие на ярмарке сундуков, хотя чему, казалось бы, удивляться. Для тысячеверстной перевозки грузов, разной там парчи, бархата, стеклянных хрупкостей требовалось множество “контейнеров”, и ящиков для транспортировки клади было вдоволь на любом торжке. Несхожесть, особинку придавали Ирбиту сундуки “домашние”, в которых хранилась лопотина, суконные и шелковые отрезы, копилось приданое невестам. То ярко окрашенные, то инкрустированные “мороженой” жестью, сундуки невьянских и тагильских умельцев органично вписываясь в интерьер юрты или кибитки.
Что же касается лакированных подносов, то их приверженцы находились всюду, нередко и в дворянских усадьбах. Ворочавшиеся из Ирбита мужья непременно выбирали в подарок женушкам и молодицам дочерям подносы — вызолоченные, с васильками, травкой-муравкой или горевшие пунцовыми розанами.
Общеизвестно, что с момента рождения ирбитское торжище служило узловым пунктом товарообмена Европейской России с колонизуемой азиатской окраиной. Товаропоток из метрополии, само собой разумеется, преобладал. Но на восток отправлялись не только железопромышленные и текстильные изделия, а и значительная часть собираемой Ирбитом пушнины. Ничего удивительного, ибо важнейшим потребителем пушно-мехового сырья становится в первой трети XIX в. Китай. Москва же и Санкт-Петербург, а также и Западная Европа запрашивали тогда малую долю, преимущественно высокоценных соболей и черно-бурых лисиц. Характерно, что собольи шкурки, как и встарь, продавались “сороками” и “полусороками”, то есть связками по 40 или 20 штук.
Итак, ярмарка, коей злопыхатели пророчили неотвратимую смерть, поднималась, разбухала, как старательно заквашенное тесто. Вот более убедительные, нежели метафора, цифры: в 1809 г. сумма привоза товаров составляла 3,5 млн руб. ассигнациями, к 1824 г. увеличилась до 7 млн, а в 1829 г. равнялась уже 10,8 млн руб.
Подлинный же взлет испытала ярмарка на рубеже 30—40-х гг., в связи с размахом золотопромышленности. Бурно развивавшаяся отрасль породила невиданные капиталы, а с другой стороны, — беспрецедентный спрос на товары и господские, и простонародные. До возникновения в сибирских дебрях золотого промысла, как вспоминали мемуаристы-очевидцы, спрос на промышленные фабрикаты за Уралом был малоемким. Но как только хлынуло в казначейство алтайское и енисейское золотище, Азиатская Россия предъявила на изделия ткачей, портных, сапожников, металлистов спрос громаднейший, всепоглощающий.
Окропленная живительным золотым дождем, встрепенулась Ирбитская ярмарка и круто взмыла ввысь. Не зря в ее блеске усматривают отсвет разбуженного сибирского Эльдорадо. Если раньше, подытоживал современник, Ирбит “закачивал” капиталы Европейской России в бедную ими Сибирь, то теперь золотоносные недра последней оплодотворяли нуждавшуюся Русь. Расцвет сибирской золотопромышленности тотчас же отразился на динамике ярмарочного товарооборота: в 1839 г. привоз реализуемых в Ирбите товаров укладывался в 11,9 млн руб. серебром, к 1845 г. он вырос до 20,2 млн, а в 1850 г. — до 35,8 млн руб. В целом за истекшее 12-летие обороты торжища почти утроились. В свою очередь, и золотодобыча в Сибири, не превышавшая в 1839 г. 150 пудов, в 1850 г. перевалила за тысячу.
Это не замедлило сказаться на его архитектурном облике. В 1844 г. центр Ирбита украсил надстроенный гостиный двор, в 1850 г., устав ждать ассигнований из имперского бюджета, горожане за свой счет построили здание биржи. Уловив мажорные веяния, богатеи стали вкладывать сбережения в недвижимость, в так называемые доходные дома с амбарами и конюшнями для постоя торговцев.
Золото бесстрашных “таежных наполеонов” укрепило куцый бюджет, помогло с возведением нужнейших механических заводов, прядильных и ткацких фабрик. Благодаря приливу валютного металла, страна наращивала импорт техники, заимствуя плоды разворачивавшейся на Западе промышленной революции. Феодально-крепостнический режим нежелательным новациям, понятно, сопротивлялся, но противостоять им уже не мог. Увеличивалось количество мануфактур, основанных на труде вольнонаемных, а мануфактурную организацию промышленности напористо теснила более прогрессивная — фабричная. Как-никак наступала эпоха паровых двигателей. Механизированные предприятия играючи опережали дедовские за счет высшей производительности и более дешевой продукции. Наперегонки обзаводились предприятиями юркие “нувориши”, разбогатевшие на мелочной торговлишке, посредничестве или на откупах. Поныне слышны отголоски баек о Морозовых, Прохоровых, Расторгуевых, выбившихся в люди из низов, коим якобы несказанно повезло: дескать, не потели от труда лежебоки, а счастье привалило!
Реальность, конечно, была прозаичнее вымысла. Живописавший на исходе 1830-х годов Нижегородскую ярмарку иностранец метко назвал тех, кто проворачивал ее жернова, “крепостными банкирами” и “рабами-миллионерами”. Обидно для патриотического чувства, но верно. Таковыми в гражданско-правовом отношении ростовщики, подрядчики, новоиспеченные мануфактуросодержатели и состояли, пока не выкупили у помещиков свободы.
Куда проще было “обламывать” мужикам коммерцию в Сибири, не знавшей крепостного гнета. От ухватистого “низкородного” корня и произросло самое, пожалуй, ветвистое и жизнестойкое древо национальной буржуазии. Словно в зеркале, отразила эволюцию патриархального купечества в лощеных, дипломированных буржуа Ирбитская ярмарка. Но превращению этому еще предстояло свершиться.
Дело в том, что экономическое восхождение споткнулось о расстройство финансов.
Сосуществование звонкой монеты и обескровливаемых инфляцией ассигнаций вызвало “аритмию” денежного курса, массу злоупотреблений, от которых страдали и рабочий люд, и купечество. Для исправления положения министр финансов Е. Ф. Канкрин предпринял в 1839 г. с ведома Николая I денежную реформу. Главнейшей платежной единицей провозглашался серебряный рубль, ассигнациям же отводилась роль вспомогательных знаков ценности. Заключение сделок разрешалось только в серебряной монете. Ассигнации подлежали обмену на кредитные билеты, обеспеченные серебром и золотом, для чего создавался разменный фонд. Бумажные деньги первоначально беспрепятственно обменивались государством на металлические в соотношении 1:1.
Казалось бы, под экономическое развитие подводилась прочная монометаллическая база. Но так как в затруднительных ситуациях (неурожаи, международные конфликты и т.п.) правительство прибегало к эмиссии, наводняя рынок материально не подкрепленными кредитками, просуществовала она недолго. Вскоре размен кредитных билетов на металлический эквивалент прекратился с невеселыми для обладателей “цветных бумажек” последствиями. И все же реформа стабилизировала на некоторое время денежное обращение. Реорганизация финансов упорядочила торговлю и на Ирбитской ярмарке, где приисковики-миллионщики вели расчеты преимущественно в звонкой монете.
Успехи ярмарки не давали покоя завистникам, и опять заполыхали дебаты о местонахождении ярмарки. Особенно рьяно претендовали на нее тюменцы, и их доводы вызывали сочувствие в бюрократических кругах. В 1845 г. правительство утвердило Тюменскую (Васильевскую) ярмарку, тоже зимнюю, начинавшуюся месяцем раньше, то есть впритирку к Ирбитской. Коварство, впрочем, обернулось против устроителей. Как ни силились доказать противники, что удаленный от магистральных путей Ирбит — анахронизм, Васильевская ярмарка вскоре выродилась в заурядный торжок. Маститое купечество сразу к ней охладело и потребовало не ставить палки в колеса Ирбиту. Упрямые тюменцы объясняли неудачу ранними ярмарочными съездами — к первому января, когда не везде еще накатывался зимник, а поздний ледостав на Иртыше нередко задерживал привоз товаров из степи. Идя навстречу устроителям Васильевской ярмарки, правительство сдвинуло ее открытие к 15 января, а Ирбитскую, соответственно, к 15 февраля. Даты проведения торжищ менялись и впоследствии, но, к разочарованию соперников, Ирбит всякий раз доказал свою неизбывную жизнеспособность.
Недаром городок сравнивали с “зубчатым колесом” всесибирской ярмарочной цепи, обеспечивавшей непрерывное движение грузов из Европейской России за Уральский хребет и обратно. В 1848 г. верховодившее в Ирбите купечество ходатайствовало о перенесении начала торга на первое февраля, так как подпорченные мартовскими оттепелями дороги затрудняли и удорожали перевозку товаров. Министерство финансов удовлетворило просьбу ярмарочных воротил и заодно признало наконец безусловное лидерство Ирбитской ярмарки в урало-сибирском крае.
Пропорционально оборотам торжища росла и потребность участников в кредите, иначе была немыслима предоплата фабрикантам и крупным поставщикам сырья и изделий. “Капиталистые лица, — свидетельствовал очевидец, — беззастенчиво эксплуатировали торговый класс”. Они если и одалживали христарадничавших, то ненадолго — месяца на два — на три и под немалый процент. Ясно, что при медленности товарооборота в Сибири, усугубляемой непредвиденными обстоятельствами (настигла вдруг распутица, овес подорожал и т.п.), далеко не все возвращали долг своевременно. Тогда уж раздевали бедолаг донага.
Укротить обирал мерами административно-полицейскими было сложно: поднаторели бесстыжие процентщики обходить закон. И когда уж терпение лопнуло и подвернулся случай, принялось ярмарочное руководство хлопотать о банковском заведении. В 1846 г. после настойчивых просьб железозаводчиков учредило правительство филиал Коммерческого банка в Екатеринбурге, предназначенный главнейше для выдачи ссуд под залог металлов, складируемых до водополья на пристанях Чусовой. Прослышав о том, добилось ярмарочное общество функционирования в Ирбите его выездного отделения. Вообще-то прижимистый, буквоедствующий министр финансов П. Ф. Брок заартачился, но вмешавшиеся “персоны царствующего дома” осчастливили ходатаев. В ноябре 1847 г. приступила к работе Екатеринбургская контора, а с февраля 1848 г. — ее ирбитское подразделение.
Обслуживались банком, согласно уставу, лишь платежеспособные граждане, о чем долженствовало наводить справки маклерам. Неудивительно, что клиентуру составляли преимущественно носители громких, уважаемых в деловом мире фамилий. Срок погашения ссуд ограничивался полугодием, и кредитовавшиеся в Ирбите обычно расплачивались по ним на Нижегородской ярмарке и наоборот. Третьеразрядному купечеству, приторговывавшим крестьянам и мещанам двери в банковскую контору, увы, закрывались, и они по-прежнему искали милости у частных кредиторов. И все же банковский кредит подрезал аппетиты ростовщиков. Наживаться разорительными процентами стало небезопасно: пожалуйся “обиженные” торговцы — нагрянут жандармы с банковскими инспекторами, распинайся тогда в законопослушании.
Нужда в оборотном капитале обусловливалась не только размахом, но и многоступенчатостью товарооборота. Ведь в формировании так называемых мобилизационных потоков (от мини-торжков к областным ярмаркам) участвовало сонмище посредников, скупавших всякую всячину на заемные деньги. Банковскими или частно-кредиторскими заимствованиями покрывались и немалые транспортные расходы, на чем следует остановиться подробнее. На поездки в Ирбит отваживались тогда люди целеустремленные, мужественные, коим нипочем была ухабистая тряска, еда всухомятку, бандитские вылазки. Особенно солоно приходилось торговцам до середины 1840-х гг., когда ярмарка открывалась первого января. Чтобы поспеть к ней, надобно было, к примеру, из Москвы отправляться за месяц. Выезжали в санях, а ростепели частенько усаживали в коляски. Иногда подолгу застревали у незамерзавшей Волги, а на изнурительных тягунах Уральского хребта, где пошаливали грабители, заставали ездоков трескучие рождественские морозы. До костей пробирали холода ямщиков и обозных возчиков.
Недели за две до начала торжища заполоняли дороги к Ирбиту от Екатеринбурга, Камышлова, Тюмени вереницы спаренных или строенных возов с 20—25 пудами клади в каждом. В метели и оттепели поклажу, щадя надрывавшееся тягло, сбавляли. Неказистые с виду приуральские и сибирские лошадки отличались поразительной выносливостью, рыся в пассажирских упряжках зачастую до ста верст ежедневно. Впрочем, негоцианты, понабившие бока, кучеров не понукали — сломя голову летела нетерпеливая, высвободившаяся из-под родительской опеки молодежь. Для охотников прокатиться с ветерком закладывались лихие полуобъезженные “звери”, без устали мчавшиеся от станции к станции.
Плата за скорую езду взималась нешуточная, потому бережливые и поспешали не торопясь. Посиживали в станционных трактирах у самовара, расспрашивая знакомцев о том да о сем. Иначе вели себя отведавшие Европы, научившиеся экономить время. Те, расплачиваясь с ямщиками, не скупердяйничали. Бывало, как желанного гостя, встречали московского пушноторговца Павла Сорокоумовского, припасая ему лучшие тройки. Оно и понятно. Самое большее перепадало возницам от седоков — гривенник— двугривенник, а развеселый меховщик, чтобы конкурентов упредить и не припоздать к заграничным аукционам, отваливал “на водку” по целковому. Тройки-птицы “хозяев жизни”, вроде Сорокоумовского, не жались в сторонке перед казенно-чиновничьими и почтовыми возками, да и не угнаться было изъезженным, недоедавшим конягам за холеными сородичами.
...Физиономия сонного, малоподвижного Ирбита, витийствовали литераторы, накануне ярмарок преображалась: распахивались ставни и ворота домов, мылись и белились квартиры, подновлялись лавки и балаганы. Наводившие лоск ирбитчане репетировали ежегодный бенефис. В 40-е годы к гостиному двору примыкало уже немало каменных помещений, но большинство из них, кроме горстки магазинов со столичным интерьером, не отапливалось. Так что шубы согревали обладателей и в дороге, и за прилавком.
Ирбитское торжище в сравнении с флагманом выглядело на заре XIX века еще третьестепенным, многократно уступавшим “всероссийскому карману”, но разрыв между ними стал сокращаться. Нижегородская ярмарка набирала темп размеренно, как величественно-неторопливая Волга, зауральская же разгонялась, словно вскрывшийся ото льда горный поток. Тому способствовали факторы и социально-экономические, и геополитические.
Напомним, что ликвидация в 1753 г. внутренних таможен, прежде всего Верхотурской, привела к смещению транзитных путей из Европы в Азию на юг, в интенсивно осваиваемые районы края. Чахнувшую Бабиновскую дорогу затмил тракт, проложенный через Кунгур, Екатеринбург, Камышлов, Тюмень и далее к Омску. Ирбит, как видим, оказался в стороне от магистральной артерии, хотя подвоз товаров на ярмарку год от года возрастал. Ничего удивительного, коль скоро оживленный Московский тракт перекликался с Уфимско-Челябинским, от которого было рукой подать до Оренбургской пограничной линии.
Дороги к Ирбиту из вогуло-остяцких и зырянских урманов, собственно, оставались те же. Прирост ярмарочного грузопотока давали более короткие и удобные, нежели Бабиновская, коммуникации, пролегавшие южнее, подчас в непосредственной близости от тогдашней государственной границы России. Вывод напрашивается сам собой: наряду с Сибирью, Ирбитское торжище втягивало в общенациональный рынок и бескрайнюю Киргизскую степь (современный Казахстан), и Среднюю Азию. Обороты его во многом зависели от присутствия негоциантов — южан. Не потому ли российское правительство, стимулировавшее товарообмен с соседями, разрешило с 1807 г. бухарским купцам торговать в приграничных городах, на Ирбитской и Нижегородской ярмарках, компенсируя их транспортные расходы различными привилегиями. С той поры и расплодилась в окрестностях Петропавловска, Оренбурга, Тюмени и других городов колония бухарцев, всенепременно наезжавших в Ирбит.
Благотворно влияло на развитие зауральского торжища и упразднение архаичных социальных ограничений. Вопреки протестам гильдейских толстосумов, например, юридическим актом 29 мая 1814 г. торговля на ярмарках узаконивалась для людей всех состояний. В результате когорта профессиональных торговцев существенно пополнилась расторопными, бережливыми крестьянами, а на горнозаводском Урале — и наторевшими в промыслах, оборотистыми мастеровыми. Бывалый, много путешествовавший современник приметил, в частности, на Ирбитской и Макарьевской ярмарках немало заводских жителей, и внешне, и по изрядному кошельку схожих с “настоящими купцами”.
Отцы города наплыву состоятельных, деловитых гостей были рады-радешеньки, но и хлопот прибавлялось. С квартирами для ярмарочных постояльцев и раньше было туговато, а недоброй памяти огневище 1780 г. языком слизнуло полгорода. Кому, гласит молва, беда, а кому от ее горестей счастьице... Ловя момент, распорядители Тюмени и Екатеринбурга норовили перетянуть изувеченный пожаром доходный торг к себе. Но закаленные испытаниями ирбитчане в уныние не впали, как один поднялись за ярмарку, сознавая, что без нее канет родной угол в трясину мглистого, нищенского захолустья. Сами погорельцы не подкачали, да и государыня Екатерина II не поскупилась на казначейскую монету.
Наскоро срубили новый гостиный двор, лавки-времянки. Но дерево, известно, материал не стойкий и возгорает, что тебе порох. А ведь ярмарки происходили зимой. Для обогрева торгующих раскладывались костры, к ночи же намерзнувшиеся за холодным прилавком жарко топили печи. Дымники искрились в ветреную погоду, пожарные мотались по околоткам, и, если зазевывались, воспламенялись и подворья, и городской бюджет...
Раскинули этак-то умом верховоды городского общества да и взялись, напутствуемые генерал-губернатором К.Ф. Модерахом, за строительство каменного гостиного двора. Поелику новострой влетал в копеечку, с каждого обывателя-мужчины взималось три рубля, по три тысячи весьма дефицитного в ту пору кирпича и полусажень бутового камня. Недостающая часть затрат покрывалась обложением ярмарочных торговцев. Грандиозное по уездным меркам сооружение проектировалось изначально с множеством корпусов и прилавков. Впоследствии из-за перерасхода сметы вместимость гостиного двора, отстроенного в 1808 г., несколько урезали. К 1829 г. приземистый четырехугольник включал восемь корпусов на 126 лавок. С надстройкой второго этажа их количество достигло к середине XIX в. 480, значительно прибавилось и окружавших монументальное здание балаганов.
Центром Ирбита, как и подобает городу, на гербе которого изображен Меркурий, стала торговая площадь с архитектурной доминантой гостиного двора. От нее веером разбегались прямолинейные улицы. Генеральный план Ирбита 1821 г. закрепил сложившуюся лучевую композицию застройки, обеспечивавшую наикратчайший путь коммерсантам от мест расселения к центральному, деловому кварталу города.
В царствование Александра I зауральская ярмарка не числилась среди крупнейших (в 1814 г. привоз товаров выражался суммой 5 млн руб., тогда как на Нижегородскую — 50 млн руб.), но выглядела она достаточно представительной и не без основания считалась международной. Сюда стекалось купечество урало-сибирское, волжское, московское, из Великого Устюга, портового Архангельска. Частенько наведывались армяне, евреи, таврические греки. Промеж чужеземцев всегдашних — бухарцев, хивинцев — мелькали лица охристобородых персов и китайцев с косичками за спиной.
Коренная Русь поставляла на зауральский торг главным образом мануфактуру: сукно, льняные и хлопчатобумажные ткани, европейское и малоазийское зарубежье — ювелирные изделия, красители, вина, сахар, табак, караванщики Хивы и Бухары доставляли в объемистых тюках пряжу, выбойку, шерсть, каракуль, халаты, пряности, сухофрукты, а негоцианты Поднебесной империи предлагали несравненный китайский фарфор, шелк, разносортные чаи. Скатерть-самобранку, расстилаемую сибиряками, наполняли вкуснейшая рыба, дичь, ароматный мед, кедровые орехи. Но изюминкой таежных пространств оставалась вожделенная “мягкая рухлядь”, впрочем, уже не столь богатая числом и разбором, как в предшествующие столетья. Окрестные уральские заводы подвозили медную и железную посуду, церковную утварь, расписные подносы, сундуки и прочее незаменимое в быту искусное рукоделье.
Бурлила, гомонила труженица ярмарка, опорожнявшая кубышки, исправно регулировавшая товаропотоки. Словом, кормила, одевала и обувала разноплеменный люд, вызывая у государственных мужей удовлетворение, у мнивших же себя таковыми завистливых выскочек — неуемное желание ошельмовать, извести вековой уклад. К антиирбитскому хору присоединился даже коротавший в Иркутске генерал-губернаторскую опалу Михайло Сперанский, категорично высказывавшийся за перевод ярмарки в Тюмень. Дескать, надлежит ей функционировать не на обочине, а в воротах Сибири!
Пока ученые и литераторы разгадывали феномен ирбитского притяжения, настырные прагматики обнародовали “убойный компромат”, якобы неопровержимо доказывавший, что несносный Ирбит пригрел к тому же расхитителей золота. Нашлась и правдоподобная зацепка: шепнули фискалы на ушко обозревавшему в сентябре 1824 г. уральские заводы Александру I, что утаиваемое на казенных приисках золото скупают... евреи! Как, недоумевал император, ведь жительство им в горном крае запрещено. Так-то оно так, козырнули полицейские чины, но евреи Малороссии, Польши и Германии съезжались на Ирбитскую ярмарку, где рука об руку с комиссионерами Русско-Американской компании будто бы и осуществляли противозаконные сделки.
Возмущенный государь приказал установить за торжищем неусыпное наблюдение, “аккуратно” обыскивать подозрительных, ехавших в Ирбит и обратно. На протяжении трех лет в городе негласно действовали эмиссары Министерства внутренних дел, всюду рассовавшие шпиков. Но благодарностей и медалей усердствовавшие служаки не сорвали. Донесения о том, что краденое золото продавалось на ярмарке аж пудами (!), оказались при тщательной проверке “липой”. Расхищаемого золота на Урале циркулировало действительно немало, однако в кишевший осведомителям Ирбит оно, естественно, не попадало.
Спору нет, именно упомянутый благородный металл вывел ярмарку из штопора затухания. То было, однако, не пригоршне-котомочное золотишко березовских и миасских хитников, а тысячепудовое сибирское. Но рассказ о нем впереди, пока же окинем взором события, предваряющие героическую эпопею.
Заменивший умершего брата Николай I слегка ослабил таможенные гайки, но при этом неукоснительно поощрял отечественную промышленность и торговлю. Недовольный уничижительными самооценками и злословием аристократов, царь приветствовал идею Всероссийской выставки мануфактурных изделий на невских берегах. Вопреки опасениям скептиков, затея удалась. “Выставка, — констатировал беспристрастный обозреватель, — доказала, что в деле шелковых материй, парчей, ситцев, хрусталя, фарфора, чугунных отливок, лакированных вещей, мебели, экипажей... мы не имеем причин завидовать иностранцам”. Такие оценки придавали россиянам уверенности в том, что они могут творить не хуже заморских мастеров.
В 30-е годы ассортимент товаров Ирбитской ярмарки приблизился к сотне наименований. В перечне российских к добротно-нарядным тканям добавился вполне конкурентоспособный с заграничным фарфор и фаянс. Предпочтение ему, как менее дорогостоящему, отдавали не только мелкопоместные дворяне или низшие чиновники, но зачастую и аристократия, ранее высматривавшая лишь сервский или саксонский. Уверенно состязались с иностранцами фабриканты игольного, скобяного товара, всевозможных принадлежностей для шитья, инструментов, отопительных приборов. Но москательный ряд по-прежнему пестрел экзотическими наименованиями: индиго, янтаровидный копал, сандал, олово, голландский крап.
Кстати, немало импортных товаров (бакалейных, вин, фруктов) доставлялось в Ирбит порученцами уральских заводчиков из Таганрога, откуда экспортировалось всесветно тогда известное демидовское, яковлевское, строгановское железо. В таганрогский же порт вывозилось из Зауралья (отчасти через Ирбитскую ярмарку) сало и топленое коровье масло. Ежегодно закупались в степи купечеством Троицка и Петропавловска и пригонялись к бойням огромные гурты скота. Мясо развозилось по заводам и городам. Лучшие сорта масла, говяжьего и бараньего жира отправлялись в Западную Европу и Турцию. На экспортной торговле сельскохозяйственными и мануфактурными продуктами, в частности, специализировались екатеринбургские богатеи Рязановы, Баландины и Толстиковы. Шкуры животных в основном реализовывались на ярмарках оптовикам, которые и рассылали их партиями кожевникам. Одним из ведущих центров кожевенной промышленности Западной Сибири к началу XIX в. становится Тюмень. Выделка кож сосредоточивалась здесь на крупных предприятиях. Динамично развивалась в городе и переработка сырья: шитье обуви, рукавиц, конской упряжи.
В 30-е г. зримо вырос на ярмарке товарооборот с государствами Средней Азии. Некогда универсальный меновой торг с южанами явно сдавал позиции торговле за наличные и в кредит. С 1836 г. зауральское торжище регулярно посещали коммерсанты тульского и павловского районов металлоизделий. Первостатейные инструментальщики и кожевщики облюбовали Ирбит не случайно, ибо вольготное житье на Нижегородской ярмарке под напором золингенцев, питерцев и рижан кончилось. Между тем ирбитские прилавки от слесарных изделий пока не ломились, да и окрестные уральские кустари робели еще перед изощренными в своем ремесле туляками.
Матеревшей ярмарке уже не хватало занимаемых площадей с густо натыканными лавочками и балаганами. Уплотнялся и частокол рядов, принявший “новоселов”. Издали, скажем, бросался в глаза табачный ряд с высившимися копнами листового табака из солнечной Малороссии.
Всегда людно было в железном и сундучном рядах, где хозяйничали не знавшие плуга крестьяне нижнетагильских, невьянских, верх-исетских, алапаевских заводов и раскольничьи наставники из Екатеринбурга: Черепановы, Верходановы, Рязановы, Тарасовы, Якушевы. Екатеринбургское купечество заправляло и куплей-продажей жиров, мыла, свечей, бумаги. На ярмарочных да экспортных операциях и сколотили “аршинники” капитал, перед которым распахивались двери столичной бюрократии и становились доступными россыпи мариинской и енисейской тайги.
Случайных визитеров изумляло обилие на ярмарке сундуков, хотя чему, казалось бы, удивляться. Для тысячеверстной перевозки грузов, разной там парчи, бархата, стеклянных хрупкостей требовалось множество “контейнеров”, и ящиков для транспортировки клади было вдоволь на любом торжке. Несхожесть, особинку придавали Ирбиту сундуки “домашние”, в которых хранилась лопотина, суконные и шелковые отрезы, копилось приданое невестам. То ярко окрашенные, то инкрустированные “мороженой” жестью, сундуки невьянских и тагильских умельцев органично вписываясь в интерьер юрты или кибитки.
Что же касается лакированных подносов, то их приверженцы находились всюду, нередко и в дворянских усадьбах. Ворочавшиеся из Ирбита мужья непременно выбирали в подарок женушкам и молодицам дочерям подносы — вызолоченные, с васильками, травкой-муравкой или горевшие пунцовыми розанами.
Общеизвестно, что с момента рождения ирбитское торжище служило узловым пунктом товарообмена Европейской России с колонизуемой азиатской окраиной. Товаропоток из метрополии, само собой разумеется, преобладал. Но на восток отправлялись не только железопромышленные и текстильные изделия, а и значительная часть собираемой Ирбитом пушнины. Ничего удивительного, ибо важнейшим потребителем пушно-мехового сырья становится в первой трети XIX в. Китай. Москва же и Санкт-Петербург, а также и Западная Европа запрашивали тогда малую долю, преимущественно высокоценных соболей и черно-бурых лисиц. Характерно, что собольи шкурки, как и встарь, продавались “сороками” и “полусороками”, то есть связками по 40 или 20 штук.
Итак, ярмарка, коей злопыхатели пророчили неотвратимую смерть, поднималась, разбухала, как старательно заквашенное тесто. Вот более убедительные, нежели метафора, цифры: в 1809 г. сумма привоза товаров составляла 3,5 млн руб. ассигнациями, к 1824 г. увеличилась до 7 млн, а в 1829 г. равнялась уже 10,8 млн руб.
Подлинный же взлет испытала ярмарка на рубеже 30—40-х гг., в связи с размахом золотопромышленности. Бурно развивавшаяся отрасль породила невиданные капиталы, а с другой стороны, — беспрецедентный спрос на товары и господские, и простонародные. До возникновения в сибирских дебрях золотого промысла, как вспоминали мемуаристы-очевидцы, спрос на промышленные фабрикаты за Уралом был малоемким. Но как только хлынуло в казначейство алтайское и енисейское золотище, Азиатская Россия предъявила на изделия ткачей, портных, сапожников, металлистов спрос громаднейший, всепоглощающий.
Окропленная живительным золотым дождем, встрепенулась Ирбитская ярмарка и круто взмыла ввысь. Не зря в ее блеске усматривают отсвет разбуженного сибирского Эльдорадо. Если раньше, подытоживал современник, Ирбит “закачивал” капиталы Европейской России в бедную ими Сибирь, то теперь золотоносные недра последней оплодотворяли нуждавшуюся Русь. Расцвет сибирской золотопромышленности тотчас же отразился на динамике ярмарочного товарооборота: в 1839 г. привоз реализуемых в Ирбите товаров укладывался в 11,9 млн руб. серебром, к 1845 г. он вырос до 20,2 млн, а в 1850 г. — до 35,8 млн руб. В целом за истекшее 12-летие обороты торжища почти утроились. В свою очередь, и золотодобыча в Сибири, не превышавшая в 1839 г. 150 пудов, в 1850 г. перевалила за тысячу.
Это не замедлило сказаться на его архитектурном облике. В 1844 г. центр Ирбита украсил надстроенный гостиный двор, в 1850 г., устав ждать ассигнований из имперского бюджета, горожане за свой счет построили здание биржи. Уловив мажорные веяния, богатеи стали вкладывать сбережения в недвижимость, в так называемые доходные дома с амбарами и конюшнями для постоя торговцев.
Золото бесстрашных “таежных наполеонов” укрепило куцый бюджет, помогло с возведением нужнейших механических заводов, прядильных и ткацких фабрик. Благодаря приливу валютного металла, страна наращивала импорт техники, заимствуя плоды разворачивавшейся на Западе промышленной революции. Феодально-крепостнический режим нежелательным новациям, понятно, сопротивлялся, но противостоять им уже не мог. Увеличивалось количество мануфактур, основанных на труде вольнонаемных, а мануфактурную организацию промышленности напористо теснила более прогрессивная — фабричная. Как-никак наступала эпоха паровых двигателей. Механизированные предприятия играючи опережали дедовские за счет высшей производительности и более дешевой продукции. Наперегонки обзаводились предприятиями юркие “нувориши”, разбогатевшие на мелочной торговлишке, посредничестве или на откупах. Поныне слышны отголоски баек о Морозовых, Прохоровых, Расторгуевых, выбившихся в люди из низов, коим якобы несказанно повезло: дескать, не потели от труда лежебоки, а счастье привалило!
Реальность, конечно, была прозаичнее вымысла. Живописавший на исходе 1830-х годов Нижегородскую ярмарку иностранец метко назвал тех, кто проворачивал ее жернова, “крепостными банкирами” и “рабами-миллионерами”. Обидно для патриотического чувства, но верно. Таковыми в гражданско-правовом отношении ростовщики, подрядчики, новоиспеченные мануфактуросодержатели и состояли, пока не выкупили у помещиков свободы.
Куда проще было “обламывать” мужикам коммерцию в Сибири, не знавшей крепостного гнета. От ухватистого “низкородного” корня и произросло самое, пожалуй, ветвистое и жизнестойкое древо национальной буржуазии. Словно в зеркале, отразила эволюцию патриархального купечества в лощеных, дипломированных буржуа Ирбитская ярмарка. Но превращению этому еще предстояло свершиться.
Дело в том, что экономическое восхождение споткнулось о расстройство финансов.
Сосуществование звонкой монеты и обескровливаемых инфляцией ассигнаций вызвало “аритмию” денежного курса, массу злоупотреблений, от которых страдали и рабочий люд, и купечество. Для исправления положения министр финансов Е. Ф. Канкрин предпринял в 1839 г. с ведома Николая I денежную реформу. Главнейшей платежной единицей провозглашался серебряный рубль, ассигнациям же отводилась роль вспомогательных знаков ценности. Заключение сделок разрешалось только в серебряной монете. Ассигнации подлежали обмену на кредитные билеты, обеспеченные серебром и золотом, для чего создавался разменный фонд. Бумажные деньги первоначально беспрепятственно обменивались государством на металлические в соотношении 1:1.
Казалось бы, под экономическое развитие подводилась прочная монометаллическая база. Но так как в затруднительных ситуациях (неурожаи, международные конфликты и т.п.) правительство прибегало к эмиссии, наводняя рынок материально не подкрепленными кредитками, просуществовала она недолго. Вскоре размен кредитных билетов на металлический эквивалент прекратился с невеселыми для обладателей “цветных бумажек” последствиями. И все же реформа стабилизировала на некоторое время денежное обращение. Реорганизация финансов упорядочила торговлю и на Ирбитской ярмарке, где приисковики-миллионщики вели расчеты преимущественно в звонкой монете.
Успехи ярмарки не давали покоя завистникам, и опять заполыхали дебаты о местонахождении ярмарки. Особенно рьяно претендовали на нее тюменцы, и их доводы вызывали сочувствие в бюрократических кругах. В 1845 г. правительство утвердило Тюменскую (Васильевскую) ярмарку, тоже зимнюю, начинавшуюся месяцем раньше, то есть впритирку к Ирбитской. Коварство, впрочем, обернулось против устроителей. Как ни силились доказать противники, что удаленный от магистральных путей Ирбит — анахронизм, Васильевская ярмарка вскоре выродилась в заурядный торжок. Маститое купечество сразу к ней охладело и потребовало не ставить палки в колеса Ирбиту. Упрямые тюменцы объясняли неудачу ранними ярмарочными съездами — к первому января, когда не везде еще накатывался зимник, а поздний ледостав на Иртыше нередко задерживал привоз товаров из степи. Идя навстречу устроителям Васильевской ярмарки, правительство сдвинуло ее открытие к 15 января, а Ирбитскую, соответственно, к 15 февраля. Даты проведения торжищ менялись и впоследствии, но, к разочарованию соперников, Ирбит всякий раз доказал свою неизбывную жизнеспособность.
Недаром городок сравнивали с “зубчатым колесом” всесибирской ярмарочной цепи, обеспечивавшей непрерывное движение грузов из Европейской России за Уральский хребет и обратно. В 1848 г. верховодившее в Ирбите купечество ходатайствовало о перенесении начала торга на первое февраля, так как подпорченные мартовскими оттепелями дороги затрудняли и удорожали перевозку товаров. Министерство финансов удовлетворило просьбу ярмарочных воротил и заодно признало наконец безусловное лидерство Ирбитской ярмарки в урало-сибирском крае.
Пропорционально оборотам торжища росла и потребность участников в кредите, иначе была немыслима предоплата фабрикантам и крупным поставщикам сырья и изделий. “Капиталистые лица, — свидетельствовал очевидец, — беззастенчиво эксплуатировали торговый класс”. Они если и одалживали христарадничавших, то ненадолго — месяца на два — на три и под немалый процент. Ясно, что при медленности товарооборота в Сибири, усугубляемой непредвиденными обстоятельствами (настигла вдруг распутица, овес подорожал и т.п.), далеко не все возвращали долг своевременно. Тогда уж раздевали бедолаг донага.
Укротить обирал мерами административно-полицейскими было сложно: поднаторели бесстыжие процентщики обходить закон. И когда уж терпение лопнуло и подвернулся случай, принялось ярмарочное руководство хлопотать о банковском заведении. В 1846 г. после настойчивых просьб железозаводчиков учредило правительство филиал Коммерческого банка в Екатеринбурге, предназначенный главнейше для выдачи ссуд под залог металлов, складируемых до водополья на пристанях Чусовой. Прослышав о том, добилось ярмарочное общество функционирования в Ирбите его выездного отделения. Вообще-то прижимистый, буквоедствующий министр финансов П. Ф. Брок заартачился, но вмешавшиеся “персоны царствующего дома” осчастливили ходатаев. В ноябре 1847 г. приступила к работе Екатеринбургская контора, а с февраля 1848 г. — ее ирбитское подразделение.
Обслуживались банком, согласно уставу, лишь платежеспособные граждане, о чем долженствовало наводить справки маклерам. Неудивительно, что клиентуру составляли преимущественно носители громких, уважаемых в деловом мире фамилий. Срок погашения ссуд ограничивался полугодием, и кредитовавшиеся в Ирбите обычно расплачивались по ним на Нижегородской ярмарке и наоборот. Третьеразрядному купечеству, приторговывавшим крестьянам и мещанам двери в банковскую контору, увы, закрывались, и они по-прежнему искали милости у частных кредиторов. И все же банковский кредит подрезал аппетиты ростовщиков. Наживаться разорительными процентами стало небезопасно: пожалуйся “обиженные” торговцы — нагрянут жандармы с банковскими инспекторами, распинайся тогда в законопослушании.
Нужда в оборотном капитале обусловливалась не только размахом, но и многоступенчатостью товарооборота. Ведь в формировании так называемых мобилизационных потоков (от мини-торжков к областным ярмаркам) участвовало сонмище посредников, скупавших всякую всячину на заемные деньги. Банковскими или частно-кредиторскими заимствованиями покрывались и немалые транспортные расходы, на чем следует остановиться подробнее. На поездки в Ирбит отваживались тогда люди целеустремленные, мужественные, коим нипочем была ухабистая тряска, еда всухомятку, бандитские вылазки. Особенно солоно приходилось торговцам до середины 1840-х гг., когда ярмарка открывалась первого января. Чтобы поспеть к ней, надобно было, к примеру, из Москвы отправляться за месяц. Выезжали в санях, а ростепели частенько усаживали в коляски. Иногда подолгу застревали у незамерзавшей Волги, а на изнурительных тягунах Уральского хребта, где пошаливали грабители, заставали ездоков трескучие рождественские морозы. До костей пробирали холода ямщиков и обозных возчиков.
Недели за две до начала торжища заполоняли дороги к Ирбиту от Екатеринбурга, Камышлова, Тюмени вереницы спаренных или строенных возов с 20—25 пудами клади в каждом. В метели и оттепели поклажу, щадя надрывавшееся тягло, сбавляли. Неказистые с виду приуральские и сибирские лошадки отличались поразительной выносливостью, рыся в пассажирских упряжках зачастую до ста верст ежедневно. Впрочем, негоцианты, понабившие бока, кучеров не понукали — сломя голову летела нетерпеливая, высвободившаяся из-под родительской опеки молодежь. Для охотников прокатиться с ветерком закладывались лихие полуобъезженные “звери”, без устали мчавшиеся от станции к станции.
Плата за скорую езду взималась нешуточная, потому бережливые и поспешали не торопясь. Посиживали в станционных трактирах у самовара, расспрашивая знакомцев о том да о сем. Иначе вели себя отведавшие Европы, научившиеся экономить время. Те, расплачиваясь с ямщиками, не скупердяйничали. Бывало, как желанного гостя, встречали московского пушноторговца Павла Сорокоумовского, припасая ему лучшие тройки. Оно и понятно. Самое большее перепадало возницам от седоков — гривенник— двугривенник, а развеселый меховщик, чтобы конкурентов упредить и не припоздать к заграничным аукционам, отваливал “на водку” по целковому. Тройки-птицы “хозяев жизни”, вроде Сорокоумовского, не жались в сторонке перед казенно-чиновничьими и почтовыми возками, да и не угнаться было изъезженным, недоедавшим конягам за холеными сородичами.
...Физиономия сонного, малоподвижного Ирбита, витийствовали литераторы, накануне ярмарок преображалась: распахивались ставни и ворота домов, мылись и белились квартиры, подновлялись лавки и балаганы. Наводившие лоск ирбитчане репетировали ежегодный бенефис. В 40-е годы к гостиному двору примыкало уже немало каменных помещений, но большинство из них, кроме горстки магазинов со столичным интерьером, не отапливалось. Так что шубы согревали обладателей и в дороге, и за прилавком.