Зима 1942 года. Шла жестокая война, в которой страна обливалась кровью. И надо же в такое время было мне родиться?!..
Я появилась на свет 20 февраля 1942 года в маленьком провинциальном городке Ирбите, который некогда был широко известным на весь Урал купеческим центром. Как мне потом говорили, я долго не могла родиться. Наверное, выбирала – умереть сразу или побарахтаться еще в этом мире? Умереть мне не дали, и я стала жить…
В нашей семье было еще трое детей: сестра 16 лет, и два моих брата – 12 и 10 лет. Через два месяца после моего рождения, с последним мужским населением города, мой отец (в звании сержанта) уехал на фронт, наказав матери беречь Дудку, как он меня называл. Отцу в то время было уже 50 лет, и он мог оставаться дома. Но он ушел добровольцем на фронт, полагая, видимо, что война долго не продлиться и он, в числе победителей, вернется домой. Видимо, сказался его прошлый военный опыт: в гражданскую мой отец воевал на стороне красных, а его родной брат был белым офицером, которого красные расстреляли.
В 1943 г. мать получила сообщение, что отец пропал без вести. С ней случилась истерика. Говорят, она выла и билась головой об пол. С ней потом часто происходили такие истерики в трудных жизненных ситуациях и в периоды депрессии. А тогда, в 1943 г., она попала в психлечебницу. Мне исполнился год. Сестра пошла работать на завод (позднее ставший знаменитым уральским «Мотоциклетным заводом»), эвакуированный в наш город откуда-то из западной части страны. Эвакуировали, естественно, оборудование и небольшую часть специалистов. Быстро построили цех за городом, поблизости от железной дороги, поставили станки, обучили подростков и женщин работать на них – точить артиллерийские снаряды. Сестра рассказывала: работали по 12 часов. Детей не отпускали домой – далеко идти по ночному городу. Поэтому они оставались в цеху и спали вповалку. Сестра простудилась, у нее начался ревматизм, давший осложнение на сердце. Лечения не было никакого. Подорванное в годы войны здоровье сократило жизнь моей сестры. В 39 лет она умерла, оставив сына, выросшего в интернате.
Как росли браться в военные годы, я плохо знаю. Помню два момента. Младший брат вез меня из ясель в цинковой ванной, поставленной на полозья санок. Навстречу вели колонну пленных немцев. Брат остановился, сломал ветку с куста сирени, сунул мне ее в руки и говорит:
- Стреляй! Они убили нашего папу!..
Как стрелять? Он показал: «Бух»! «Бух»!
С тех пор я всегда «стреляла», при виде пленных немцев.
Другой случай запомнился, когда младший брат привез меня - все на тех же комбинированных «санках» - в детский сад, а воспитатели завернули его обратно, не пустив меня из-за вшей. Во время войны, и после войны людей заедали вши – постельные и волосяные. Бороться с ними было трудно, потому что мыло являлось страшным дефицитом. Всю обратную дорогу брат ругал и садик, и мать, которая меня запустила. Придя домой, он начал мыть мне голову. А тут и мать пришла. Рад без памяти, что от меня избавился, брат улизнул по своим делам. Он, еще подростком, начал жить своей отдельной жизнью и вскоре сел за хулиганство. Получил четыре года, вышел, снова сел и так пошло-поехало. Четыре года растянулись в двадцать лет. В каком-то из лагерей он и умер. А ведь был от природы очень талантливым человеком, наделенным тонким юмором, замечательным рассказчиком, с хорошо развитой речью, которая передалась ему от наших теток по отцовской линии, работавших учителями на рабфаке и в городских школах.
У отца было пять сестер. Одна из них умерла рано, еще до войны. А другая, во время войны, как мне рассказывали, умерла от голода. То немногое, что имела – она раздавала другим людям, не оставляя себе практически ничего.
Чтобы закончить разговор о семье, упомяну еще о среднем брате. Его взяла на воспитание одна из наших теток, поэтому в раннем детстве я о нем почти ничего не знала. Брат закончил после войны ремесленное училище и его направили работать в Волчанку – электриком в угольный разрез. В канун своего тридцатилетия (мне тогда исполнилось 18 лет) пришла весть, что он застрелился. Утром проснулся, взял со стены ружье и выстрелил себе в голову. Никаких видимых причин для такого поступка не было. Просто, человек не захотел жить…
После болезни, выйдя через некоторое время из психлечебницы, мать вернулась работать на пивзавод, неподалеку от нашего дома. А чтобы я не пищала, пока ее нет, – поила меня пивными дрожжами. Поэтому я все время спала и толстела. Эта «еда» испортила мое здоровье. Всю последующую жизнь мне пришлось мучиться болями, кочевать из больницы в больницу, перенести тяжелейшую операцию. В этом смысле война для меня никогда не кончилась…
Почти все взрослое мужское население Ирбита ушло на фронт и в городе остались только женщины, старики и дети. Город, как мне потом рассказывали старшие, погрузился во мрак: электричества не давали и народ жил при керосиновых лампах, называемых «коптилками» из-за обильного чада, который они давали, впридачу к тусклому свету. Выросли очереди за керосином. На улицах в вечернее время – темень, хоть глаз выколи! Начались грабежи. Воровали белье, развешанное для сушки, продовольственные карточки, грабили пустующие квартиры, людей, шедших в вечернее время домой.
Все это продолжалось и после войны. Я помню, как рабочие с вечерней смены возвращались в грязных робах, так как не хотели переодеваться после работы в чистое, боясь быть ограбленными. Люди сами стали себя охранять – по очереди дежурили в ночное время. Мастерили колотушки: шарик, привязанный к досочке. Когда досочкой размахивали, шарик начинал громко брякать. Этот стук в ночной тишине был далеко слышен, и мы, дети, спокойно засыпали, зная, что нас кто-то охраняет.
Без электрического света мы долгое время жили и после войны. Я подросла и сама уже стояла в очередях за керосином. Мне казалось, что так и должно быть, ведь о существовании электрических лампочек мне было неизвестно, как неизвестно было о существовании сливочного масла, творога, белого хлеба и многих других продуктов. Лишь в восьмидесятые годы, когда объявили «гласность», я узнала, что вся электроэнергия Урала уходила в Челябинск, где делали атомную бомбу. Из-за нее-то в нашем городе после войны еще несколько лет не было электричества.
Мать была коммунисткой и «соратницы по партии» помогли ей устроить меня в круглосуточный детский садик. Сначала предлагали отдать в детский дом, но она отказалась. Не из-за любви ко мне, а из-за того, «что подумают соседи?» И я осталась дома. Хотя, мне уже было все равно где жить: не было привязанности ни к дому, ни к матери. Я полюбила улицу, реку и поля. Все годы детства шлялась, где хотела.
Город пустовал и мы, дети, «безотцовщина», носились без присмотра. Рядом протекали реки Ирбитка и Ница. Мостов не было, - только паромы – так что мы просто переплывали реку и убегали далеко в поля, где с ног валил дурманный аромат трав и цветов; над головой летали красивые бабочки, стрекозы, пели птицы. В траве мы искали полевой лук, а с кустов боярки, калины, черемухи обрывали ягоды. Правда, ягоды и лук вызывали приступы голода. А голодными были мы всегда. Голодными и свободными…
В первый класс я пришла - самой взрослой, самой большой и толстой. Училась плохо. Мысли куда-то ускользали. Смотрела на учительницу и не понимала – о чем она говорит. На меня жаловались тетке, работавшей учительницей начальных классов, и та меня часто ругала, говорила, что я позорю фамилию отца. Мою мать она считала кукушкой и не причисляла к нашей «фамилии».
Пришла, наконец, пора избавляться от «вшивого» военного прошлого. Для нас, первоклашек, организовали баню. Водили туда всем классом. Одежду прожаривали, а нас мыли жидким вонючим мылом и давали таблетки от глистов. Потом надо было на ухо шепнуть учительнице – вышли глисты или нет.
Перед новым годом в городе открылся каток. Уже появилась электроэнергия и каток был ярко освещен, играла музыка, стояла большая елка, под ней - Дед Мороз, Снегурочка, «зайчики», «лисички». Каток мы полюбили страшно – привязывали к валенкам коньки и носились, пока не падали от усталости.
Игрушек не было ни у кого на нашей улице. Зато мы – и девочки, и мальчики, - играли во всевозможные групповые игры: в ножички, прятки, фанты, в биту на деньги. Играли в чику: кусочек меха, пришитый к свинцу, подбрасывали ребром ступни, чтобы не упал. Если упадет – значит проиграл. Играли в лапту: мячом выбивали группу ребят, бегающих от него между двумя другими группами.
Специфическим «промыслом» ирбитских детей был сбор тряпок и костей для старьевщика, разъезжавшего по городу на телеге запряженной худой лошадью. Эти тряпки и кости мы собирали на берегу Ирбитки в кучах мусора, который сбрасывали жители города. Тряпки и кости выменивали на надувные шарики, ленточки для кос, пищалки. Летом, когда гремели в небе ужасные грозы, мы забирались на сеновал и рассказывали друг другу страшные истории про покойников и чертей. С моей подружкой на крыше развалюхи, где жили тогда с матерью, мы распевали песни, про то, как нам весело и замечательно жить. Про Ленина, про Сталина и про счастливое детство, которое они нам подарили. Однажды подружка, серьезно, по-взрослому, заявила: как хорошо, что мы родились в нашей советской стране, а не в какой-то далекой Америке!..
В первом классе я научилась читать и с головой ушла в потрясающий мир сказок. Долго не могла оторваться от них, пока сестра однажды не сказала: «Сколько можно такой большой девочке читать сказки?». Чтобы сделать ей приятное, взяла в библиотеке книжку «Чук и Гек». Она так меня увлекла, что сказки отошли в прошлое.
По окончании войны в городе появилось множество инвалидов. У одних не было ног, по самый пах. Бедолаги привязывали себя ремнями к доске на четырех подшипниках и, отталкиваясь двумя деревянными болваночками, зажатыми в ладонях, катились, громыхая по деревянному тротуару или по булыжной мостовой. У других не было одной ноги. Они двигались, постукивая самодельным деревянным протезом, приделанным к обрубку. У третьих не было руки – пустой рукав они засовывали за пояс или в карман. Помню, меня удивлял инвалид, у которого не было обеих ног до колен. Он подворачивал штанины, обшивал их кожей или каким-то другим прочным материалом и ходил на обрубках.
По утрам эти несчастные собирались у магазинов, где пили водку и, матерясь на всю улицу, с надрывом в голосе, рассказывали друг другу свои истории. Тут же в сквере – падали и засыпали; проснувшись, опять начинали пить. Некоторые прохожие сочувственно смотрели в их сторону, другие с презрительным видом, шли мимо. Эти инвалиды каждый день продолжали воевать – уже сами с собой. Утром надо было вставать и начинать новый день, а ночи были, вероятно, тревожными от физической и душевной боли. Ночами они снова ходили в атаку – среди пуль и взрывов…
Пенсии инвалидам давали крохотные. Живи - как можешь! А ведь они были тогда еще молодыми людьми!.. В шестидесятые годы большая часть инвалидов умерла, и город избавился от кошмарного зрелища.
Ирбитский автоприцепный завод выпускал продукцию для армии, в частности, полевые кухни. Однажды его посетил Г.К. Жуков, которого сослали командовать Уральским военным округом. Город сбежался - посмотреть на легендарного героя. В толпе любопытных была и я. К проходной подъехала легковая машина. Из нее выбрался невысокого роста человек в длинной шинели, помахал нам рукой и вошел в двери…
Сталин умер, когда я училась во втором классе. Нас, детей, построили в зале и объявили о кончине вождя. Учителя заплакали. Глядя на них, завыли и мы. Речей не было никаких. Постояли, поревели, после чего нас развели по классам. На том все и закончилось. В день похорон в городе раздавались прощальные заводские гудки. А дальше жизнь пошла своим чередом. О Сталине и о счастливом детстве, которое он нам подарил, учили уже в старших классах. Потом перестали говорить. Начались дебаты о Хрущеве. Я слушала горячие споры о новом советском вожде, которые вели мои тетки по отцу. Одна из них, преподававшая литературу и русский язык в школе, однажды отрубила: «Страной правит безграмотный тетеря!». Это она сказала после знаменитого выступления Хрущева в Америке, когда он колотил башмаком по трибуне.
Но вот мы стали замечать, что с нашим городом что-то происходит. По улицам начали бродить коровы, козы; барахтались куры в пыли; реку наводнили утки, гуси. Появилось много новых людей, со странным говором. Это хлынули в Ирбит деревенские, которым Никита Хрущев выдал паспорта и избавил от колхозного рабства. Массу прибывающего народа надо было размещать. Кого-то приняли родственники, кто-то снимал комнаты в частных домах. После войны городские семьи численно поубавились, и свободную жилплощадь можно было сдавать внаем. В бывших купеческих складах, отстроенных на века, оборудовали комнаты; их заселили сплошь, включая подвалы. «Уплотнили» коммуналки. Наша мать сдавала угол – то старику, то старухе, то каким-то дядькам, приходившим на ночь. Они громко кряхтели и ворочались в своем углу, не давая нам спать.
Утром и вечером на улицах поднимался шум и гам: пастухи гнали коров и коз. Хозяйки громкими голосами звали – каждая свою корову или козу. Все это длилось до тех пор, пока Хрущев не запретил каким-то своим указом иметь животных в городе. Для деревенских это была трагедия. Им очень тяжело было расставаться со своей скотиной. Материна подружка долгие годы прятала в сарае корову и никто ее не выдал властям, хотя дом был многосемейный и народ между собой не очень-то ладил.
Где-то в 1956 – 1958 гг. опять пропали продукты; город перешел на карточную систему. Ходили слухи о саботаже, о том, что кто-то специально устроил продуктовый дефицит, чтобы спровоцировать недовольство народа властью. Думаю, никакого возмущения быть в то время не могло – народ устал от войны, голода, борьбы нищетой, с болезнями. Все думали только о том, как выжить в одиночку. Каждый дом, каждую улицу «прикрепляли» к определенному магазину, у которого с ночи занимали очередь. Мать будила меня рано утром и я, сонная, голодная, шла к магазину, где уже стоял огромный «хвост». В конце 80-х годов, когда опять ввели карточную систему и выросли «хвосты» у магазинов, я вспомнила очереди своего детства, и сравнение выходило не в пользу «развитого социализма». В очередях Перестройки люди ссорились, пихались, лезли вперед, оскорбляли друг друга, нередко дрались. В очередях 50-х годов они стояли молча, как будто пришибленные горем и нищетой. Никто не лез без очереди, не затевал драк; знакомые тихо переговаривались между собой, медленно двигаясь вперед.
Хлеб давали на вес – по одному килограмму. Если булка выходила легче, к ней резали привесок. У магазина всегда стояли нищие и бродили собаки. Находились добрые люди, отдававшие большие привески - нищим, а маленькие – собакам. К тому времени выяснилось, что у меня больная печень – наследие военного детства. Долго стоять в очереди я не могла – начинались боли, рвота и я уходила. Мать меня не ругала, но была безразлична к моему состоянию. Потом в город, наконец то, завезли продукты и талоны пропали.
Надо сказать, что Хрущев, не смотря ни на что, оставил у людей хорошую память о себе. При нем начали строить дома (названные впоследствии «хрущебами»). Квартиры в этих домах были маленькие, но зато давали их бесплатно. В Ирбите возле Мотозавода вырос второй город их «хрущевок». Жизнь постепенно стала налаживаться…
Юдифь Лихоманова
"ИЖ", 2010 г.
Я появилась на свет 20 февраля 1942 года в маленьком провинциальном городке Ирбите, который некогда был широко известным на весь Урал купеческим центром. Как мне потом говорили, я долго не могла родиться. Наверное, выбирала – умереть сразу или побарахтаться еще в этом мире? Умереть мне не дали, и я стала жить…
В нашей семье было еще трое детей: сестра 16 лет, и два моих брата – 12 и 10 лет. Через два месяца после моего рождения, с последним мужским населением города, мой отец (в звании сержанта) уехал на фронт, наказав матери беречь Дудку, как он меня называл. Отцу в то время было уже 50 лет, и он мог оставаться дома. Но он ушел добровольцем на фронт, полагая, видимо, что война долго не продлиться и он, в числе победителей, вернется домой. Видимо, сказался его прошлый военный опыт: в гражданскую мой отец воевал на стороне красных, а его родной брат был белым офицером, которого красные расстреляли.
В 1943 г. мать получила сообщение, что отец пропал без вести. С ней случилась истерика. Говорят, она выла и билась головой об пол. С ней потом часто происходили такие истерики в трудных жизненных ситуациях и в периоды депрессии. А тогда, в 1943 г., она попала в психлечебницу. Мне исполнился год. Сестра пошла работать на завод (позднее ставший знаменитым уральским «Мотоциклетным заводом»), эвакуированный в наш город откуда-то из западной части страны. Эвакуировали, естественно, оборудование и небольшую часть специалистов. Быстро построили цех за городом, поблизости от железной дороги, поставили станки, обучили подростков и женщин работать на них – точить артиллерийские снаряды. Сестра рассказывала: работали по 12 часов. Детей не отпускали домой – далеко идти по ночному городу. Поэтому они оставались в цеху и спали вповалку. Сестра простудилась, у нее начался ревматизм, давший осложнение на сердце. Лечения не было никакого. Подорванное в годы войны здоровье сократило жизнь моей сестры. В 39 лет она умерла, оставив сына, выросшего в интернате.
Как росли браться в военные годы, я плохо знаю. Помню два момента. Младший брат вез меня из ясель в цинковой ванной, поставленной на полозья санок. Навстречу вели колонну пленных немцев. Брат остановился, сломал ветку с куста сирени, сунул мне ее в руки и говорит:
- Стреляй! Они убили нашего папу!..
Как стрелять? Он показал: «Бух»! «Бух»!
С тех пор я всегда «стреляла», при виде пленных немцев.
Другой случай запомнился, когда младший брат привез меня - все на тех же комбинированных «санках» - в детский сад, а воспитатели завернули его обратно, не пустив меня из-за вшей. Во время войны, и после войны людей заедали вши – постельные и волосяные. Бороться с ними было трудно, потому что мыло являлось страшным дефицитом. Всю обратную дорогу брат ругал и садик, и мать, которая меня запустила. Придя домой, он начал мыть мне голову. А тут и мать пришла. Рад без памяти, что от меня избавился, брат улизнул по своим делам. Он, еще подростком, начал жить своей отдельной жизнью и вскоре сел за хулиганство. Получил четыре года, вышел, снова сел и так пошло-поехало. Четыре года растянулись в двадцать лет. В каком-то из лагерей он и умер. А ведь был от природы очень талантливым человеком, наделенным тонким юмором, замечательным рассказчиком, с хорошо развитой речью, которая передалась ему от наших теток по отцовской линии, работавших учителями на рабфаке и в городских школах.
У отца было пять сестер. Одна из них умерла рано, еще до войны. А другая, во время войны, как мне рассказывали, умерла от голода. То немногое, что имела – она раздавала другим людям, не оставляя себе практически ничего.
Чтобы закончить разговор о семье, упомяну еще о среднем брате. Его взяла на воспитание одна из наших теток, поэтому в раннем детстве я о нем почти ничего не знала. Брат закончил после войны ремесленное училище и его направили работать в Волчанку – электриком в угольный разрез. В канун своего тридцатилетия (мне тогда исполнилось 18 лет) пришла весть, что он застрелился. Утром проснулся, взял со стены ружье и выстрелил себе в голову. Никаких видимых причин для такого поступка не было. Просто, человек не захотел жить…
После болезни, выйдя через некоторое время из психлечебницы, мать вернулась работать на пивзавод, неподалеку от нашего дома. А чтобы я не пищала, пока ее нет, – поила меня пивными дрожжами. Поэтому я все время спала и толстела. Эта «еда» испортила мое здоровье. Всю последующую жизнь мне пришлось мучиться болями, кочевать из больницы в больницу, перенести тяжелейшую операцию. В этом смысле война для меня никогда не кончилась…
Почти все взрослое мужское население Ирбита ушло на фронт и в городе остались только женщины, старики и дети. Город, как мне потом рассказывали старшие, погрузился во мрак: электричества не давали и народ жил при керосиновых лампах, называемых «коптилками» из-за обильного чада, который они давали, впридачу к тусклому свету. Выросли очереди за керосином. На улицах в вечернее время – темень, хоть глаз выколи! Начались грабежи. Воровали белье, развешанное для сушки, продовольственные карточки, грабили пустующие квартиры, людей, шедших в вечернее время домой.
Все это продолжалось и после войны. Я помню, как рабочие с вечерней смены возвращались в грязных робах, так как не хотели переодеваться после работы в чистое, боясь быть ограбленными. Люди сами стали себя охранять – по очереди дежурили в ночное время. Мастерили колотушки: шарик, привязанный к досочке. Когда досочкой размахивали, шарик начинал громко брякать. Этот стук в ночной тишине был далеко слышен, и мы, дети, спокойно засыпали, зная, что нас кто-то охраняет.
Без электрического света мы долгое время жили и после войны. Я подросла и сама уже стояла в очередях за керосином. Мне казалось, что так и должно быть, ведь о существовании электрических лампочек мне было неизвестно, как неизвестно было о существовании сливочного масла, творога, белого хлеба и многих других продуктов. Лишь в восьмидесятые годы, когда объявили «гласность», я узнала, что вся электроэнергия Урала уходила в Челябинск, где делали атомную бомбу. Из-за нее-то в нашем городе после войны еще несколько лет не было электричества.
Мать была коммунисткой и «соратницы по партии» помогли ей устроить меня в круглосуточный детский садик. Сначала предлагали отдать в детский дом, но она отказалась. Не из-за любви ко мне, а из-за того, «что подумают соседи?» И я осталась дома. Хотя, мне уже было все равно где жить: не было привязанности ни к дому, ни к матери. Я полюбила улицу, реку и поля. Все годы детства шлялась, где хотела.
Город пустовал и мы, дети, «безотцовщина», носились без присмотра. Рядом протекали реки Ирбитка и Ница. Мостов не было, - только паромы – так что мы просто переплывали реку и убегали далеко в поля, где с ног валил дурманный аромат трав и цветов; над головой летали красивые бабочки, стрекозы, пели птицы. В траве мы искали полевой лук, а с кустов боярки, калины, черемухи обрывали ягоды. Правда, ягоды и лук вызывали приступы голода. А голодными были мы всегда. Голодными и свободными…
В первый класс я пришла - самой взрослой, самой большой и толстой. Училась плохо. Мысли куда-то ускользали. Смотрела на учительницу и не понимала – о чем она говорит. На меня жаловались тетке, работавшей учительницей начальных классов, и та меня часто ругала, говорила, что я позорю фамилию отца. Мою мать она считала кукушкой и не причисляла к нашей «фамилии».
Пришла, наконец, пора избавляться от «вшивого» военного прошлого. Для нас, первоклашек, организовали баню. Водили туда всем классом. Одежду прожаривали, а нас мыли жидким вонючим мылом и давали таблетки от глистов. Потом надо было на ухо шепнуть учительнице – вышли глисты или нет.
Перед новым годом в городе открылся каток. Уже появилась электроэнергия и каток был ярко освещен, играла музыка, стояла большая елка, под ней - Дед Мороз, Снегурочка, «зайчики», «лисички». Каток мы полюбили страшно – привязывали к валенкам коньки и носились, пока не падали от усталости.
Игрушек не было ни у кого на нашей улице. Зато мы – и девочки, и мальчики, - играли во всевозможные групповые игры: в ножички, прятки, фанты, в биту на деньги. Играли в чику: кусочек меха, пришитый к свинцу, подбрасывали ребром ступни, чтобы не упал. Если упадет – значит проиграл. Играли в лапту: мячом выбивали группу ребят, бегающих от него между двумя другими группами.
Специфическим «промыслом» ирбитских детей был сбор тряпок и костей для старьевщика, разъезжавшего по городу на телеге запряженной худой лошадью. Эти тряпки и кости мы собирали на берегу Ирбитки в кучах мусора, который сбрасывали жители города. Тряпки и кости выменивали на надувные шарики, ленточки для кос, пищалки. Летом, когда гремели в небе ужасные грозы, мы забирались на сеновал и рассказывали друг другу страшные истории про покойников и чертей. С моей подружкой на крыше развалюхи, где жили тогда с матерью, мы распевали песни, про то, как нам весело и замечательно жить. Про Ленина, про Сталина и про счастливое детство, которое они нам подарили. Однажды подружка, серьезно, по-взрослому, заявила: как хорошо, что мы родились в нашей советской стране, а не в какой-то далекой Америке!..
В первом классе я научилась читать и с головой ушла в потрясающий мир сказок. Долго не могла оторваться от них, пока сестра однажды не сказала: «Сколько можно такой большой девочке читать сказки?». Чтобы сделать ей приятное, взяла в библиотеке книжку «Чук и Гек». Она так меня увлекла, что сказки отошли в прошлое.
По окончании войны в городе появилось множество инвалидов. У одних не было ног, по самый пах. Бедолаги привязывали себя ремнями к доске на четырех подшипниках и, отталкиваясь двумя деревянными болваночками, зажатыми в ладонях, катились, громыхая по деревянному тротуару или по булыжной мостовой. У других не было одной ноги. Они двигались, постукивая самодельным деревянным протезом, приделанным к обрубку. У третьих не было руки – пустой рукав они засовывали за пояс или в карман. Помню, меня удивлял инвалид, у которого не было обеих ног до колен. Он подворачивал штанины, обшивал их кожей или каким-то другим прочным материалом и ходил на обрубках.
По утрам эти несчастные собирались у магазинов, где пили водку и, матерясь на всю улицу, с надрывом в голосе, рассказывали друг другу свои истории. Тут же в сквере – падали и засыпали; проснувшись, опять начинали пить. Некоторые прохожие сочувственно смотрели в их сторону, другие с презрительным видом, шли мимо. Эти инвалиды каждый день продолжали воевать – уже сами с собой. Утром надо было вставать и начинать новый день, а ночи были, вероятно, тревожными от физической и душевной боли. Ночами они снова ходили в атаку – среди пуль и взрывов…
Пенсии инвалидам давали крохотные. Живи - как можешь! А ведь они были тогда еще молодыми людьми!.. В шестидесятые годы большая часть инвалидов умерла, и город избавился от кошмарного зрелища.
Ирбитский автоприцепный завод выпускал продукцию для армии, в частности, полевые кухни. Однажды его посетил Г.К. Жуков, которого сослали командовать Уральским военным округом. Город сбежался - посмотреть на легендарного героя. В толпе любопытных была и я. К проходной подъехала легковая машина. Из нее выбрался невысокого роста человек в длинной шинели, помахал нам рукой и вошел в двери…
Сталин умер, когда я училась во втором классе. Нас, детей, построили в зале и объявили о кончине вождя. Учителя заплакали. Глядя на них, завыли и мы. Речей не было никаких. Постояли, поревели, после чего нас развели по классам. На том все и закончилось. В день похорон в городе раздавались прощальные заводские гудки. А дальше жизнь пошла своим чередом. О Сталине и о счастливом детстве, которое он нам подарил, учили уже в старших классах. Потом перестали говорить. Начались дебаты о Хрущеве. Я слушала горячие споры о новом советском вожде, которые вели мои тетки по отцу. Одна из них, преподававшая литературу и русский язык в школе, однажды отрубила: «Страной правит безграмотный тетеря!». Это она сказала после знаменитого выступления Хрущева в Америке, когда он колотил башмаком по трибуне.
Но вот мы стали замечать, что с нашим городом что-то происходит. По улицам начали бродить коровы, козы; барахтались куры в пыли; реку наводнили утки, гуси. Появилось много новых людей, со странным говором. Это хлынули в Ирбит деревенские, которым Никита Хрущев выдал паспорта и избавил от колхозного рабства. Массу прибывающего народа надо было размещать. Кого-то приняли родственники, кто-то снимал комнаты в частных домах. После войны городские семьи численно поубавились, и свободную жилплощадь можно было сдавать внаем. В бывших купеческих складах, отстроенных на века, оборудовали комнаты; их заселили сплошь, включая подвалы. «Уплотнили» коммуналки. Наша мать сдавала угол – то старику, то старухе, то каким-то дядькам, приходившим на ночь. Они громко кряхтели и ворочались в своем углу, не давая нам спать.
Утром и вечером на улицах поднимался шум и гам: пастухи гнали коров и коз. Хозяйки громкими голосами звали – каждая свою корову или козу. Все это длилось до тех пор, пока Хрущев не запретил каким-то своим указом иметь животных в городе. Для деревенских это была трагедия. Им очень тяжело было расставаться со своей скотиной. Материна подружка долгие годы прятала в сарае корову и никто ее не выдал властям, хотя дом был многосемейный и народ между собой не очень-то ладил.
Где-то в 1956 – 1958 гг. опять пропали продукты; город перешел на карточную систему. Ходили слухи о саботаже, о том, что кто-то специально устроил продуктовый дефицит, чтобы спровоцировать недовольство народа властью. Думаю, никакого возмущения быть в то время не могло – народ устал от войны, голода, борьбы нищетой, с болезнями. Все думали только о том, как выжить в одиночку. Каждый дом, каждую улицу «прикрепляли» к определенному магазину, у которого с ночи занимали очередь. Мать будила меня рано утром и я, сонная, голодная, шла к магазину, где уже стоял огромный «хвост». В конце 80-х годов, когда опять ввели карточную систему и выросли «хвосты» у магазинов, я вспомнила очереди своего детства, и сравнение выходило не в пользу «развитого социализма». В очередях Перестройки люди ссорились, пихались, лезли вперед, оскорбляли друг друга, нередко дрались. В очередях 50-х годов они стояли молча, как будто пришибленные горем и нищетой. Никто не лез без очереди, не затевал драк; знакомые тихо переговаривались между собой, медленно двигаясь вперед.
Хлеб давали на вес – по одному килограмму. Если булка выходила легче, к ней резали привесок. У магазина всегда стояли нищие и бродили собаки. Находились добрые люди, отдававшие большие привески - нищим, а маленькие – собакам. К тому времени выяснилось, что у меня больная печень – наследие военного детства. Долго стоять в очереди я не могла – начинались боли, рвота и я уходила. Мать меня не ругала, но была безразлична к моему состоянию. Потом в город, наконец то, завезли продукты и талоны пропали.
Надо сказать, что Хрущев, не смотря ни на что, оставил у людей хорошую память о себе. При нем начали строить дома (названные впоследствии «хрущебами»). Квартиры в этих домах были маленькие, но зато давали их бесплатно. В Ирбите возле Мотозавода вырос второй город их «хрущевок». Жизнь постепенно стала налаживаться…
Юдифь Лихоманова
"ИЖ", 2010 г.
Культурное наследие 