Галышева М.Х. Выдох сердца

Галышева М.Х. Выдох сердца
На Урале в древнем граде, где сиреневый дурман,
Родилась я и училась, мое детство было там.
Повзрослела и умчалась в край сибирский, где тайга,
Хоть совсем не собиралась - получилось навсегда.
Вот бегут в Сибири годы, смоль сменила седина,
Только сердце почему-то часто просится туда,
Где цветут сады сирени, и живут мои друзья,
Где знаком мне каждый домик, с мамой здесь гуляла я.
Я горжусь тобой, мой город, буду век тебя любить,
Не забуду никогда я мою Родину - Ирбит.

Мое детство и юность прошли в уральском городе Ирбит. Это один из старейших уральских городов, расположен он в двухстах километрах к востоку от Екатеринбурга (Свердловск), почти три столетия служивший местом ежегодного торга Европейской России с Сибирью, Средней Азией и Китаем. Основан он был в 1631 году, при впадении речки Ирбит в Ницу появился торжок, постепенно выросший до второй по оборотам ярмарки России. В 1775 году Екатерина Великая пожаловала слободе статус города за верность жителей Ирбита в борьбе с Емельяном Пугачевым, город получил герб, и ныне его украшающий. Ярмарка проходила в январе-феврале, приезжали: немцы, французы, англичане, жители Китая, Монголии, Персии. После установления Советской власти Ирбитская ярмарка прекратила свое существование, а в первые годы Великой Отечественной Войны в Ирбите разместился эвакуированный из Москвы мотоциклетный завод, и город на многие десятилетия стал законодателем в мотоциклетном производстве. Ирбитским чудом является музей изобразительных искусств, располагающий произведениями Дюрера и Ван Дейка, Рембранта и Гойи. Ирбит - уникальный город с каменно-кружевной архитектурой.
Мне три годаУ нас была большая семья - десять человек. Папу звали Хайритдин, я его помню очень мало, больше знаю со слов старших и мамы. Он работал на железной дороге, охранял мост, в то время все железнодорожные мосты охранялись, а также ремонтировал пути, а зимой чистил их от снега, называется это снегоборьбой. Рабочие деревянными лопатами гребли и складывали снег в огромные короба, сплетенные из лозы, на лошадях отвозили и сваливали на обочину дороги. Сосед про папу рассказывал, что он хотя был некрупного телосложения, но мог схватить шпалу и нести один, все удивлялись его силе. Я помню, как он играл на гармошке, на которой вместо пуговиц были планки. Папа играл, а мама пела, чаще это было зимними вечерами. К нам приходили друзья родителей - фотографы Гареевы, приносили граммофон и пластинки, пили чай, слушали песни, разговаривали, нам, ребятам в эти вечера было особенно хорошо, весело, радостно. Сестра рассказывала, что папа был очень строг к сыновьям, наказывал их за малейшие провинности. Однажды он пришел на обед, в этот день мама белила квартиру, она подала ему тарелку супа, он швырнул тарелку на пол из-за того, что заметил на краю тарелки известь. Но это был единственный раз, он больше никогда маму не обижал. Видно, в этот день с ним, что-то случилось. Папа не был на войне: железнодорожникам давали бронь, они должны были на местах обеспечивать бесперебойное прохождение составов, работа была тяжелой, рабочих рук не хватало. Вскоре после войны папа тяжело заболел. Хорошо помню папу больным, лежащим на кровати, он почти ничего не ел, ходил совсем плохо, хотел, чтобы я посидела возле него, но было лето, меня тянуло на улицу, он обижался.

Папы не стало летом 1947 года, он умер рано утром от рака желудка. Мы, трое младших спали в чулане, это такая кладовка, пристроенная к дому, там было очень темно, поэтому я не любила там спать. Вот однажды утром, разбудив меня, Аркаша говорит: «Папа умер». Я ответила: «Хорошо, теперь мне будет, где спать», имея в виду место с мамой. Этот случай мы с братом вспоминали, будучи взрослыми в Орше (брату оставалось жить одни сутки). Он сказал, что ему тогда захотелось ударить меня, но пожалел: маленькая, он был старше меня почти на шесть лет. Вечером перед смертью папа захотел пельменей, у нас не было мяса, попросили у Гареевых, они принесли пельмени белые-белые с бульоном в зеленом бидончике, запах шел от него вкусный. Папа съел немного, остальное отдал мне. Я много раз задавалась вопросом: «Почему эти богатые люди ходили к нам?» Вероятно, они очень уважали родителей, это была настоящая дружба, они еще не раз в трудные минуты предлагали нам свою помощь.

Наша мама у папы была второй женой, первая умерла, когда его дочери Фае было около двух лет. Он оставил дочь ненадолго у друзей в Егоршино и поехал в Казань. В деревне Бурундуки, близ Казани жила наша будущая мама Закия. Она преподавала арабский язык. Ранее ее выдали замуж без любви в чужую деревню, она прожила в новой семье полгода и в первый же сенокосный день, когда все ушли на покос, вернулась к своему отцу. Муж, придя с покоса, не нашел ее дома, соседи, с которыми она простилась уходя, сказали ему, что Закия ушла к себе, ничего не взяв, чтобы ее не обвинили в краже. На следующее утро он приехал, чтобы вернуть ее назад и получил отказ. Отец Закии ему сказал: «Я ее вам один раз выдал замуж, второй раз не выдаю», так она стала свободной. У них возле дома был сад, там росли яблоки, мама рассказывала, что все, кроме нее, ели яблоки, просто кусая, а она берегла зубы и пользовалась ножом, я не помню, чтобы у мамы болели зубы. Вскоре они встретились с папой, познакомились, она ему понравилась. Он пришел к ним домой, сказал, что просит ее выйти за него замуж, что он вдовец, у него есть дочь, тут мама спросила: «А где девочка?», услышав ответ, воскликнула: «Что же мы тут сидим?».

Они приехали на Урал, поженились, потом переехали в Ирбит и нажили вместе еще девятерых детей. Две девочки умерли в раннем возрасте, одна двухмесячной, другая - двух лет. Мама была добрая и справедливая. Она никогда никого не ругала, не кричала, говорила тихо.
Снимок.JPG

Мама не работала , занималась домом и детьми. Родители вырастили нас восьмерых: старшая сестра Фаина (1923 года рождения), затем братья Михаил, Борис, Захар – погодки (1926, 1927, 1928 годы), Яков (1933 год), Аркадий (1937 год), Рашит (1939год) и я — Марьям (1943 год).

Мама не училась русскому языку, но могла читать мои учебники, написать небольшое письмо, помогала брату решать задачи за шестой класс. Помню, как она красиво и с удовольствием читала книги на арабском языке, читала Коран, эти книги были у нас дома. Но после смерти мамы кто-то их забрал. Я смогла найти и вернуть, будучи взрослой, лишь одну книгу «Тахир и Зухра», а также мамину тетрадь, я их бережно храню. Обложка книги обшита маминой рукой, а материалом послужил старый, желтый папин железнодорожный флажок. В тетради ровным почерком арабским шрифтом на татарском языке написана поэма. Это не переписанная поэма, она сама ее сочинила. Читала она ее красиво, нараспев, в ней говорится, как девушку выдали замуж против ее воли и повезли на пароходе, она бросилась в воду и утонула. Люди стали судачить, что мол от позора она так поступила. Я помню дословный перевод последней строчки, доктор, осмотрев, «Девушка», сказал. Я плакала потихоньку над трагической судьбой героини, когда мама читала, а последнюю строчку поняла, уже повзрослев. Мама была красивая, я помню ее в любимом зеленом платье и белом платочке, а в ушах серебряные круглые сережки. Помню ее улыбку, русые волосы, серые глаза, гладкую светлую кожу. Мы часто с ней вечерами пели татарские песни, братья слушали. Мама старалась хоть немного праздновать наши дни рождения, так на Аркашин день рождения мама завела много теста на блины, и мы с ней пекли их на двух сковородках, они получились очень вкусные, братья ели их со сметаной и хвалили нас и блины.

Когда не стало папы, нам было очень тяжело. Первого сентября братья пошли в школу босиком, но скоро вернулись и сказали, что маму вызывают в школу. Она сходила, объяснила, что недавно похоронила мужа, пенсию еще не дали, поэтому не смогла купить детям обувь. В школе пообещали, что дадут мальчикам костюмы и ботинки, скоро мама это получила, братья оделись, стали красивые. Но вскоре Рашит пришел домой весь в слезах. Я спросила его, о чем он плачет. Он ответил: «Проверяли глаза, у меня - трахома, она заразная, поэтому нельзя быть вместе с остальными, и я ушел». Я его успокаивала: «Не плачь, мама поведет тебя к своему врачу, и вылечат твои глаза». Однако лечить не пришлось, никакой болезни у него не обнаружили.

Самый тяжелый период жизни для нас, думаю, не только для нас, начался с 14 декабря 1947 года, когда вышло постановление правительства о денежной реформе и об отмене карточной системы. Обмен наличных денег проводился в течение недели по курсу один к десяти. Когда брат вернулся домой, обменяв деньги, мама очень расстроилась: их стало в десять раз меньше, а цены не менялись. На следующий вечер Фая, придя с работы, объявила, что все облигации обменяют на новые из расчета один к трем. Во время войны при получении зарплаты всех заставляли подписываться на облигации на большую часть получки для нужд обороны. На завтра она унесла все облигации на завод, обменяли ей на две тысячные, большие, синего цвета, она их тут же подписала: одну мне, а вторую Аркаше. С отменой карточной системы в магазинах сразу не стало хлеба, часто люди ночами дежурили возле магазина, чтобы утром купить хлеб. Эти трудности легли на плечи братьев. Помню, хлеб возили на вороном коне по кличке Алмаз, в зеленом фургоне, из которого шел пар и неповторимый запах хлеба. Красавец Алмаз жил в конюшне вокзального ресторана, шерсть на нем блестела. Иногда конюх Костромин, наш сосед, на нем ездил за травой и мне разрешал прокатиться на телеге. В магазинах хлеб продавали не больше, чем на четыре рубля, он был весовой, получалось две буханки и еще довесок, который съедался уже дорогой. Наша семья пользовалась магазином в поселке кирпичного завода, где одна продавщица на весь магазин отпускала все: хлеб, конфеты, селедку, масло, мыло, могу еще много перечислять. Она заворачивала покупку в оберточную бумагу, которая быстро промокала, особенно сложно было донести до дома селедку и масло в летнюю жару, все пачкалось. Помню с правой стороны от продавщицы стояла бочка с селедкой в рассоле, она ее вылавливала, взвешивала, заворачивала в бумагу и отдавала покупателю, затем вытирала руки об висящее рядом полотенце и отпускала любые другие продукты. Никто не роптал.

Захару тогда исполнилось девятнадцать лет, он работал на железной дороге. Мама с трудом будила его по утрам: он поздно возвращался домой. Как-то она его снова поругала, на что он сказал: «Ну, и не буди, сам встану!» Мама потом никак не могла объяснить, почему не проснулась вовремя. Брат опоздал на сорок минут, его посадили за это на полгода. Оттуда он пришел совсем другим, вскоре его забрали в армию, он служил на Каспийском море, поваром в береговой охране. После демобилизации он жил с нами, потом женился, переехал в Зайково, позже стал хорошим печником.

Сестра Фая с мужемДо зимы 1947 года у нас была корова, братья гоняли ее пастись вдоль железной дороги. Я помню, как они привели ее домой без одного рога, из раны сочилась кровь. Брат объяснил, что она, щипая траву, засунула рог под рельс, потом, испугавшись, резко дернулась, и рог сломался. Она плакала, я видела слезы в ее глазах. Еще Фая рассказывала, что так же у нее были слезы, когда хоронили папу. Это была последняя наша корова, ее зарезали на Фаину свадьбу двадцать первого декабря. Наша с Володей свадьба тоже двадцать первого декабря только через шестнадцать лет. Свадьбу сестры помню плохо, только то, что нас за стол не посадили, а мальчик Юра, родственник жениха, сидел со взрослыми. Дядя Саша, так я называла Фаиного мужа, был красивый в военной форме. Он носил сестру на руках, а меня на плечах. Потом они уехали в Козельск, а оттуда его направили в Германию. Фая позже с двумя детьми вернулась в Ирбит. Дядя Саша всегда ко мне хорошо относился: из Германии присылал открытки, один раз привез отрез на платье. Когда он демобилизовался и приехал в Ирбит, они некоторое время жили у нас. Яша тоже хотел жить с нами и устроил скандал, ругался, кричал и ударил дядю Сашу в лицо (человека, который был на войне), появилась кровь.

Жили мы близ железной дороги, недалеко от вокзала, у самой колонки, из которой паровозы набирали воду. Здесь же они чистили топки от шлака, при этом исходил ужасный запах дыма и гари, который и сейчас помню. Когда шлак остывал, работницы на носилках таскали его в отвал, вся земля вокруг была усыпана им, а мы здесь бегали, играли за неимением обуви чаще босиком, больно не было, только подошва была вся в дырочках. Дом наш был небольшой и назывался железнодорожной будкой №8, я легко взбиралась по приставной лестнице на крышу и спрыгивала с нее в траву. С крыши хорошо был виден элеватор, где целый день кормились вороны, а вечером после заката они очень шумно, огромными стаями летели в сторону старой церкви, чтобы утром опять вернуться к большой кормушке. Я любила после ужина выходить на крыльцо и наблюдать закат и птиц. Поезда проходили так близко к дому, что в шкафу звенела имеющаяся немногочисленная посуда, но мы к этому настолько привыкли, что почти не замечали. Одна из железнодорожных веток поворачивала вправо, совсем близко подходя к нашему дому. На ней ставили вагоны, из которых разгружали уголь, швеллеры, доски, песок, автомобильные колеса - все это предназначалось для Ирбитского автоприцепного завода. Песочницей для меня была огромная куча белого песка, привезенного для завода, но они почему-то его долго не забирали. Часто на нее сверху разгружали швеллеры, которые загораживали доступ к песку, но я находила лазейку, проползала и играла в песке. Порой заигравшись, забывала об опасности, соскакивала и головой ударялась о них. Мама выстригала волосы, лечила мои раны, но коросты на голове исчезали лишь зимой. А еще я любила играть на угольной куче, она была очень большой и засыпала частично наш палисадник, в котором росли черемуха, смородина, сирень, акация и рябина. Братья прямо в саду нагребали уголь, зимой таскали доски с прилипшим к ним снегом, они их пилили на дрова, а сторожа не ругались, они иногда заходили к нам погреться. В доме кроме русской печи с плитой была еще круглая чугунная печь - буржуйка, вот ее топили углем, она становилась красной, а во всем доме - жарко. В такие вечера брат Миша, спасаясь от жары, ложился спать у входной двери. Дом был без фундамента, стоял на деревянных опорах, а вокруг была насыпана земля - заваленки. Дом был очень холодный, бывало, зимой вода в стакане замерзала, но никто не болел. Я иногда, догоняя брата, выбегая на снег босиком. Однажды я заболела, как раз на свой день рождения, меня уложили в постель, мама пожарила хлеб на говяжьем жире, вкусно пахло. Все ели, поздравляли меня, был мой праздник, а я не могла есть из-за высокой температуры. Наутро мне стало легче, я попросила жареного хлеба, но его не осталось, я сильно на всех обиделась, не хотела ждать пока мама пожарит мне. Тогда еще была карточная система: норма хлеба работающим и иждивенцам была разная. Хлеб приносили из магазина, и мама скрупулезно до крошки его развешивала каждому, а у меня часто бывал запас, я ела хлеб предыдущего дня. Но вот наступала весна, убирали внутренние рамы, открывали окна, мыли их тщательно, казалось, что птицы без умолку поют прямо в доме, а ветки цветущей сирени заглядывали в окно. Запах черемухи и сирени заполнял всю квартиру, дома становилось очень уютно, хотя на окнах были самые простые занавески, простенькая клеенка на столе, привезенная Мишей из Свердловска. Главным на столе был старинный большой, медный самовар, он и на столе продолжал «пыхтеть», так как только что вскипел, и в нем еще не прогорели красные угольки от щепочек, которыми его топили. Труба, через которую уходил дым, была похожа на сапог, надевалась одним концом на трубу самовара, а другим в отверстие печи. На самоваре восседал заварной чайник белый с большими красными горохами. Мама всем разливала чай, раздавала кусочки сахара. Сахар продавался в магазине крупными кусками, а на столе его кололи на мелкие кусочки специальными щипцами. Мама говорила, что сахар надо обязательно есть, чтобы голова хорошо работала, и при всей нашей бедности, старалась, чтобы сахар дома всегда был. Также у нас всегда была хорошая заварка, хранилась она в металлической баночке со слонами.

Перед школойЛетом я любила забираться на угольную кучу и бросаться кусочками угля, стараясь бросить все дальше и дальше, потом на уроках физкультуры это мне пригодилось. Так в шестом классе учитель физкультуры привел нас в сиреневый сквер, нашел тихую аллею, и мы там бросали гранату, моя улетела очень далеко, туда, где проходили люди. Учитель испугался, больше бросать не разрешил, зачет поставил. Мимо нашего дома в сторону переезда ходили две девочки, они носили обед маме, работавшей там, а я их забрасывала углем. Когда мы переехали жить в другую квартиру, эти девочки: Маша и Клава, рассказали мне, как они боялись ходить мимо нашего дома. Потом мы подружились. На этой куче я встречала пассажирские поезда. Когда брат Миша учился в Свердловске на курсах дефектоскопистов и на выходной приезжал домой, на этой куче я встречала его. Он махал мне рукой, я прыгала от радости.

Миша не был на войне, он, как и папа, работал железнодорожником, поэтому был оставлен в тылу. Брат был невысокого роста, помню его в форме железнодорожника с погонами, на голове форменная фуражка. Он очень многое умел и говорил, что человек со средними способностями может выполнить все, и много раз доказывал это. Еще в юности он выучил самостоятельно нотную грамоту, хорошо играл на баяне, руководил кружком баянистов в Зайковском доме культуры, писал стихи. У меня сохранилось несколько его стихов. Миша долго работал художником при клубе. Однажды купил туфли на два размера больше (других не было) и перешил их на себя, взяв инструменты у сапожника, а в другой раз -костюм с белыми полосками превратил в черный, аккуратно вечерами выдернув все белые нитки. Не могу не написать, как однажды летним вечером ему сообщили, что его вызывают в Туринск к начальнику для беседы. Он поужинал и начал собираться в дорогу на товарном поезде, чтобы утром быть на месте. Мама не хотела, чтобы он ехал на ночь глядя. Он намотал портянки и плотно натянул сапоги. Мама при этом подумала, случись что - не снять. Это она потом мне рассказывала. Он пошел на вокзал, дождался нужного состава, запрыгнул в двухосный пустой вагон с открытой дверью, поезд уже почти трогался, как в вагон заскочили четверо парней. Они порезали ему лицо бритвой, забрали какую-то мелочь, часы и предложили самому выпрыгнуть из вагона, но он знал, что вот-вот будет мост, если прыгнет - разобьется. Он им сказал, чтобы они отошли, и он прыгнет, так выиграл время и прыгнул сразу за мостом, кубарем скатился под откос, ранка забилась песком, поднялся, дошел до казармы, где ему оказали помощь.   После этого он съездил в Туринск и вечером с забинтованной головой вернулся домой. Кушать не мог - рот плохо открывался. А в то утро к нам пришел его товарищ Сергей Черемера, мама сразу его спросила: «Что с Мишей, где он?». Сергей все объяснил, мама немного успокоилась. В тот же день тех ребят поймали на краже чемодана, потом их судили. Но брату стали угрожать их дружки. Поэтому он, завербовавшись, уехал в Хабаровск, где работал на сплаве леса. Вернувшись домой, вскоре женился. Уже в зрелом возрасте он увлекался электро- и радиотехникой, на ворота своего дома установил самодельный домофон. Он любил астрономию, меня учил разглядывать небо, рассказывал часто про звезды и планеты.

Справа от угольной кучи была огромная гора металлолома, в основном это были неиспользованные гильзы авиаснарядов. Мы их называли бомбочками и играли ими как в кегли, кто больше собьет. А еще недалеко от дома было болото, заваленное трофейными машинами, когда оно подсыхало, вся детвора была здесь. Каждому доставалось по машине, да и не по одной. Вот это было раздолье: переключай рычаги, крути баранку, и никто не делает никаких замечаний. Но потом эти трофеи увезли. Зимой, когда болото замерзало, мальчики чистили его от снега и катались на коньках, играли в хоккей с мячом, заводилой здесь был Коля Мильков по прозвищу Седой, за совершенно светлые волосы. Он жил по ту сторону болота.

Аркаша. АвтопортретВспоминаю вечер, Аркаша пришел из школы, привязал коньки к валенкам, попросил маму одеть меня и долго катал на салазках по льду, а на небе светила полная луна, я была невероятно счастлива и благодарна брату. Эти салазки он сделал сам из круглого металлического прутка, которого было много рядом с домом. Он умел делать самокаты из досок. Пилил, сколачивал, приделывал спереди большой подшипник, сзади два маленьких, затем ручку - и самокат готов. Я любила ему помогать. Еще помню, как Аркаша в печке на ложке разогревал кусочки свинца, и когда тот становился жидким, выливал в конус, свернутый из газеты, и получалось грузило для рыбалки. Я всегда боялась, глядя на это, что он обожжет руки, но такого не случалось.

Братья с товарищами вечером варили приманку для рыбы, готовили оснастку, и все укладывались спать на сеновале. Когда я просыпалась и поднималась к ним, их там уже не было, а возвращались они днем. Рашит обычно нес рыбу, Аркаша - цветы, он их почему-то отдавал мне, а не маме. Однажды мама болела, братья были на рыбалке; у них ничего не клевало, тогда Аркаша попросил у Бога, хоть одну рыбку для мамы и поймал хорошего окунька, я приготовила, и мама поела. Аркаша очень хорошо рисовал, но мне больше всего нравилось наблюдать, как он делал игральные карты. Он из листочков альбома для рисования вырезал трафареты карт, брал тридцать шесть одинаковых заготовок, закрашивал их через трафареты черной тушью и красными чернилами с помощью ватного тампона, так получались карты. Мама не разрешала братьям играть в карты, забирала и уничтожала их, но Аркаша делал их снова и снова. За всю жизнь он меня ни разу не обидел, помню на завтра после похорон папы, братья взяли меня на кладбище, на обратном пути попалась канавка. Они ее перешагнули и пошли дальше, а я не смогла и заплакала, Аркаша вернулся и перенес меня. Вспоминается еще такой случай: Аркаша играл с друзьями во дворе, я не помню, чем я его доняла, он схватил ролик и бросил его в стенку дома. Ролик рикошетом попал мне в голову, шишка образовалась мгновенно рядом с левым виском, все испугались, а он больше всех и просил не говорить маме. Я никогда их не выдавала, даже когда они курили. Как-то братья взяли меня с собой на речку, они умели плавать, хотели и меня научить, столкнули меня с берега в воду, откуда сами ныряли, я тогда чуть не утонула, вода была черная и холодная. С тех пор боюсь, а вернее, боялась купаться. Со временем страх прошел, воды не боюсь, а плавать так и не научилась.





Текст сообщения*
Защита от автоматических сообщений