Наше понимание истории Отечества немыслимо без изучения провинции. Именно в российской глубинке «проверялись на прочность» новые элементы культуры. Общеизвестно, что распространение «европейской» культуры осуществлялось «сверху вниз» и от центра к периферии. Однако роль провинциальных городов в данных процессах освещена недостаточно. Отчасти это связано с региональной спецификой: ведь города развивались в неодинаковых условиях.
По нашему мнению, культурные процессы наиболее ярко проявлялись на малоосвоенных колонизируемых землях и «стыковых» территориях. Несомненно, что к их числу относилось Зауралье — своеобразная зона соприкосновения Урала, Сибири и Казахстана. В настоящей статье предпринята попытка анализа культурно-бытовых отношений в уездных столицах Зауралья: в городах Верхотурье, Туринске, Ирбите, Шадринске и Кургане. Культурная эволюция данных городов рассматривается через конкретику провинциальной действительности [1].
Культура провинциальных городов имела (и имеет) свою специфику. В целом она являлась составной частью более крупного образования, так называемой третьей культуры, «однажды возникшей, исторически развивавшейся в изменчивых и зыбких, но все же уловимых границах между фольклором и учено-артистическим профессионализмом, постоянно взаимодействовавшей и с тем, и с другим, порой рискуя в этом взаимодействии потерять собственное лицо, но, в конечном счете, обладая где-то в глубине достаточно прочным центром самотяготения. И еще — в качестве такого слоя, который беспрестанно оказывал свое влияние и «вниз» в среду фольклора, постепенно тесня его, и «вверх» — в среду учено-артистического профессионализма» [2].
Промежуточность культуры и быта городов Зауралья усиливалась промежуточным положением региона, на территории которого они располагались. В силу этого их культурное изучение целесообразно разделить на две части: внешнюю и внутреннюю. Как уже указывалось в вышеизложенной цитате, направление взаимодействий первой, внешней части может быть направлено как «вверх», так и «вниз». Соответственно, городская культура попадает в формальные и неформальные отношения двух типов: она становится либо ведущей, либо ведомой. По нашему мнению, данную схему возможно дополнить третьим элементом. Его составляют отношения партнерства.
Подчиненное положение провинциальной культуры определялось подчиненным положением городов в системе Российской империи. Государство «задавало тон», диктовало правила, которые города были вынуждены выполнять. Объективно вышестоящие власти создавали систему самовоспроизводства условий, благоприятных для руководства городами. Распространение образования в официальном варианте преследовало две цели: подготовку управленческих кадров и насаждение «сверху» господствующей культуры.
Не случайно, что первая школа в Ирбите была открыта одновременно с преобразованием слободы в город в 1775 г. На торжественной церемонии присутствовал тобольский губернатор Чичерин [3]. Первоначально школа подчинялась непосредственно воеводской канцелярии. Власть хорошо понимала значение школы для формирования культуры ярмарочного города. Было указано снабдить Ирбит «на заведение городской школы выдачею из казны, без возврата трёхсот рублей, дабы обучать катехизис, читать и писать, арифметике и держанию купеческих щетов и книг» [4]. Затем, после административно-территориального размежевания и создания сети уездных городов, в 1789 г. были открыты малые народные училища в Ирбите, Туринске, Верхотурье и Шадринске [5]. В Камышлове и Кургане, недавно получивших городской статус, учреждения народного образования появились позднее. В первом из этих городов приходское училище было открыто в 1837 г., а уездное — в 1849 г., после чего второй класс приходского училища закрыли «как излишний» [6]. В Кургане с самого начала было открыто уездное училище. Это произошло в 1817 г. [7] Формирование системы народного образования являлось общегосударственным делом. Согласно Уставу народных училищ, утвержденному в 1786 г., создавались малые народные училища в уездных городах. По Уставу 1804 г. началось их преобразование в уездные училища [8]. Мероприятие растянулось на несколько лет. Так, в Шадринске уездное училище появилось в 1812 г., в Туринске — в 1817 г., в Ирбите — в 1820 г. [9] Соответственно, еще позднее в городах появились приходские одноклассные училища.
Исследование истории народного образования не входит в круг вопросов данной работы. В то же время, по нашему мнению, необходимо понимание места, которое занимали учреждения просвещения в системе социальных отношений в городах. Традиционно считается, что население в силу узости кругозора, недостатка финансовых средств и скупости городской управленческой верхушки не поддерживало распространение образования. Действительно, воспоминания современников и архивные материалы содержат многочисленные свидетельства откровенно пренебрежительного отношения к нуждам школьного дела.
Например, в 1810 г. в Шадринске ученики занимались, стоя на коленях: в училище не хватало столов. Положение мало изменилось и в последующее время. Судя по жалобам, направленным к Н.С. Попову, директору гимназии и училищ по Пермской губ., присланный в училище сторожем Иван Хомяков не работал, пьянствовал, оскорблял присутствующих. Н.С. Попов неоднократно требовал от Шадринской думы наведения порядка [10]. Не лучше обстояли дела и в Ирбитском училище. В 1812 г. местный учитель жаловался Н.С. Попову, «что градская дума не выдавала ему своевременно жалование, почему он, учитель, часто нуждался в самых необходимых жизненных припасах» [11]. Уездные училища по Уставу 1804 г. стали финансироваться государством, но приходские школы находились на балансе органов местного самоуправления, приказов общественного призрения и благотворителей [12]. На практике горожанам, особенно состоятельным, приходилось частично финансировать и уездные училища. «Изъятие» средств проходило полудобровольно, в торжественно-официальной обстановке.
Рассмотрим на примере Кургана, как это происходило. В 1817 г., при открытии училища, сюда приехал директор Тобольской гимназии Набережнин. После литургии, крестного хода, молебна, праздничных речей, обеда у исправника Серебренникова, бала и иллюминации города был организован сбор пожертвований. Удалось собрать 360 руб. деньгами и на 100 руб. школьных пособий [13]. В дальнейшем пожертвования собирались ежегодно. Так, в 1842 г., после торжеств, за завтраком, смотритель А.Г. Худяков предложил подписку на расширение библиотеки и собрал около 300 руб. Ссыльный декабрист Н.В. Басаргин, описывая это событие, замечал: «Смотрителя здесь не любят» [14].
В 1857 г. губернатор В.А. Арцимович по случаю тезоименитства императора пригласил к себе на квартиру, где он останавливался в Кургане, «местных граждан, угостил их завтраком и предложил подписку на приобретение прекрасного, но недостроенного купцом Пелишёвым каменного дома для помещения в нем уездного и приходского училищ и будущей женской школы». Женская школа была открыта в мае 1858 г. В новое здание школьные учреждения переселились только после его окончательной достройки в 1863 г. [15] Далеко не всегда сбор средств на нужды образования шел успешно. В 1819 г. смотритель Ирбитского училища доносил, что пожертвований от частных лиц не было из-за «закоснелости, грубости и нелюбви к наукам». И только заседатель Правдухин подарил училищу старинные часы за 10 руб. и книг на 15 руб. [16]
Наличие психологического отчуждения жителей, в том числе и торгово-промышленной верхушки, от официального образования было обусловлено не только материальными тратами и нажимом «сверху», но и тем, что школа во многом оказалась инородным телом в системе городского организма и тяжело приживалась на местной почве. Учителя, бывшие семинаристы или выпускники гимназий, были в городах пришлыми людьми. Часто эту профессию избирали откровенные неудачники, не сумевшие закрепиться в сфере управления, где существовали широкие возможности для получения взяток и улучшения материального положения. Их отличало от горожан то, что почти все они принадлежали к неподатным сословиям и получили схоластическое образование, оторванное от повседневных нужд.
Старательное, но неизбежно поверхностное восприятие далёкой столичной культуры порождало у социализирующейся личности чувство неудовлетворения, жажду знаний, желание уехать, иногда — превосходство над окружающими и их практической деятельностью. На уровне обыденного сознания такое поведение индивида осуждалось. «Серьёзных книг не любили и на людей, любивших читать, смотрели враждебно, называли их «умниками» и «вольнодумцами», и они были на плохом счету у начальства и общества, — так описывает В. Верхоланцев быт дореформенной Перми. — Впрочем дозволялось читать глупейшие романы, вроде «Тайн Мадридского двора», которые в изобилии доставлялись молодёжи услужливыми коробейниками из Ярославской и Владимирской губ. У них бойко расходились молитвенники, поминальники, песенники, оракулы, сонники и т.д. По городу распространялась и переписывалась нелепая молитва с надписью: «Кто перепишет эту молитву, будет ежедневно читать и даст другим списать, получит отпущение грехов». Тех, кто увлекался серьезным чтением, предостерегали, чтобы «не зачитался» [17]. Предостережения были отнюдь не напрасными. По сведениям В. Иконникова, ирбитский мещанин В.А. Кондыбаев, окончивший малое народное училище в 1811 г., «очень много читал на своем веку, так что прозвали его книжником. Ему известны многие книги мистического содержания, которые в двадцатых и тридцатых годах читались с жадностью и в Ирбити. В беседах с нами он часто упоминал и Юнга-Шталлина и Фосса и др. мистиков» [18].
Претензии к учителям были вызваны не только господством патриархальной психологии, но и низким профессиональным уровнем педагогов, их моральным обликом. Так, в 1821 г. Н.С. Попов сообщал в неофициальном письме своему тестю, смотрителю Ирбитского училища И.Н. Дьяконову, следующие известия: «Уведомляю вас, что предписано мне от г. директора университета предложить правящему должность смотрителя шадринского уездного училища учителю первого класса г. Широких, чтоб он приискивал для себя другую должность, потому что г. визитатор П.А. Словцов представлял о нем г. попечителю, что Широких устарел, неприлежен к должности и временем попивает, а он так беден, что и малое время без должности прожить не в состоянии; притом имеет двух дочерей, кои уже становятся невестами. Я думаю, что это следствие его неосторожности, сколько я не писал, чтоб как можно лучше приготовился к принятию г. визитатора». Заметим, что в Ирбите случаи безнравственного поведения среди учителей были нередки [19].
Подспудное недоверие к затеям властей выразилось и в том, что когда почетный смотритель Шадринского уездного училища Базилевич в 1845 г., проявив инициативу, добился открытия четвертого дополнительного класса, где изучался курс бухгалтерии и науки о торговле, и пожертвовал на эти цели 2857 руб. 20 коп., то особой поддержки среди шадринцев эта затея не нашла. Вполне возможно, это объясняется и тем, что направленный на работу в Шадринск министром народного просвещения Юргенс оказался человеком посредственным. Шадринцам запомнилась не педагогическая деятельность Юргенса, а его столичный гардероб и быстрая смерть в 1850 г., после которой дополнительный класс прекратил существование. По сообщению В.Е. Попова, «учитель Ю. в 1849 г. попал под следствие по обвинению его в том, что он вместе с другим лицом побил купца К.» [20].
Инциденты, связанные с недостойным поведением педагогов, были частым явлением и в Кургане, несмотря на то что здесь училищем руководили Т.К Каренгин и А.Г. Худяков, заслужившие высокую оценку у живших в городе декабристов. Учителя Воронов, Рихтер и Андреев постоянно ссорились между собой, писали доносы, вовлекали в свои перебранки учеников, причем у первых двух дело дошло до дуэли, которую удалось предотвратить, а Андреев был уволен из училища за избиение ученика. Первый смотритель уездного училища К.С. Сосунов, сын дьячка, и вовсе плохо кончил: в 1820 г., будучи в гостях у местного стряпчего, он проиграл школьные деньги и утопился в колодце [21].
О нравах, царивших в чиновничье-учительской «европейски» образованной среде, свидетельствует дело 1849 г. «О взыскании с купца Ф. Васильева штрафа за оскорбление Елизаветы Рихтер». Купец 3-й гильдии Ф.С. Васильев и губернская секретарша Е.А. Рихтер, жена уже упоминавшегося учителя Курганского уездного училища, поссорились из-за наследства мещанки Настасьи Чирышевой. По завещанию наследство отходило несовершеннолетнему внуку умершей — Николаю Чирышеву, но до совершеннолетия наследника распоряжался им опекун — Федор Васильев. Замужняя сестра наследника Е.А. Рихтер оказалась обойденной при разделе имущества и всевозможными способами пыталась «отвоевать» хотя бы часть бабушкиного наследства.
По показаниям Ф. Васильева, она еще во время болезни бабки «унесла в бадье меду, голову сахару, шесть фунтов чаю, крупчатой муки и две шкатулки с деньгами, а сколько неизвестно». Далее, утверждал опекун, «Рихтер слишком рано потрудилась нарушить покой умершей бабки просьбами о наследстве, не давши по обычаю христианскому пройти после ея смерти 40 дням и отправить по ней поминовение». Судя по документам, в борьбе за бабушкино наследство Елизавете Александровне активно помогал брат мужа, губернский секретарь Алексей Рихтер [22].
Несмотря на неурядицы в сфере образования, грамотность постепенно находила распространение среди горожан. Если в конце XVIII в., как свидетельствуют архивные документы, даже многие представители купеческого сословия не умели ставить подпись, то к середине XIX в. картина разительно изменилась. «В Сибири все мещане грамотны, за очень малым исключением и то старых людей», — писал И.И. Завалишин [23]. В 1848 г. Шадринская дума замечала, отвечая уездному стряпчему, что точных данных «о степени образованности» горожан нет. Общая же картина выглядела следующим образом: «Образование мещанского сословия заключается преимущественно в знании чтения, письма и счетоводства; в купеческом классе третья гильдия ограничивается почти тем же, первые же две гильдии, отличаясь от третьей по правам своим и кругу торговых действий, видимо, отличаются от нея и в образовании, некоторые купеческие дети обучаются в гимназиях или воспитываются в коммерческих училищах» [24]. Помимо мужского образования развивалось и женское. Как уже было отмечено выше, появились школы для девочек в Туринске и Кургане. В 1858 г. было предложено изыскивать местные средства на создание женских училищ. Из городов Пермской губ. с этой задачей справился Ирбит, где основали женское трехклассное училище в 1859 г. При приходских училищах существовали отделения для девочек [25].
Учреждения женского образования и приходские школы существовали в официальной сфере, но государство оказывало им незначительную поддержку, поскольку их роль в той саморегуляции городского социума, в которой были заинтересованы вышестоящие власти, оказывалась ничтожной. К обучению, результаты которого применялись в частной жизни, а не на службе в учреждениях, проявили внимание сами горожане. Так, в 1844 г. Бучинская, жена городничего, организовала женскую школу в Кургане, и лишь в 1858 г., благодаря либеральному Арцимовичу, школа получила официальный статус [26]. Грамотные женщины, в том числе и из податных, были в городах и раньше. Например, в 1839 г. при венчании девятнадцатилетняя дочь «муромского купеческого сына, а ныне Курганского купца» Федора Шведова, выходившая замуж за К.С. Осинцева, пожелала лично отметиться в книге брачных обысков, подписавшись красивым почерком «девица Надежда» [27].
Помимо этого существовало домашнее и полудомашнее обучение, к которому власти относились с подозрением. Оно имело под собой основание. В романе П.И. Мельникова (Андрея Печерского) «На горах» выведена некая А. Красноглазова, промышлявшая обучением детей старообрядцев [28]. Фигура вне сомнения типичная. В начале XIX в. был введен запрет на деятельность частных школ в городах, и источники сообщают о многочисленных попытках властей пресечь «незаконную» практику неофициальных педагогов. Ограничимся данными по Шадринску. В декабре 1812 г., вскоре после открытия училища, городничий Подушкин извещал смотрителя Назарова, что «по учиненной им выправке» в городе не оказалось лиц, занимавшихся частным обучением, а у кого есть дети школьного возраста, тем он строжайше подтвердил представить их в училище. Очевидно, информация Подушкина не отражала истинного положения дел, так как в апреле 1814 г. им была взята подписка о неучении детей от отставного приказного Бирюкова, «просфорня» Харитония Васильева, отставных дьячков Ивана Бирюкова и Евстафия Толшина, а также мещанской жены Мельниковой. У первых училось 11 мальчиков и 4 девочки; Мельникова обучала своего приемного сына.
Проверки проводились и в последующем. Так, в 1843 г. попечитель округа, усмотрев малое число учеников, просил обратить на это особенное внимание. И вновь полицейские и чиновники от образования видели источник бед в наличии возможных конкурентов. Теперь их искали среди гувернанток, проживающих в богатых домах в качестве компаньонок. По сообщению городничего, таковых в Шадринске оказалось две: одна у купчихи Фетисовой, а другая у арзамасского купца 2-й гильдии Ивана Бебешева, но обе отозвались, что имеют законное свидетельство на право обучения [29].
Соотношение между официальным и неофициальным образованием ярко характеризуют данные по Ирбиту за 1825 г. — у четырех мещан и одного солдата в общей сложности обучался 61 ребенок. А в уездном училище и в приготовительном классе числилось только 37 учеников. Дело доходило до того, что некоторые родители забирали детей из училища и отдавали их частным учителям. И здесь незаконная педагогическая деятельность преследовалась городской полицией [30].
Образование, шедшее от властей, было, вне зависимости от его положительной нагрузки, атрибутом внешней, посторонней культуры. К ней можно отнести архитектурные мероприятия государственных органов. В основном они ограничивались созданием перспективных планов городов, строительством учреждений и внешним антуражем — шлагбаумами, полосатыми будками, понуждением жителей строить дома, особенно каменные, по утвержденным проектам [31]. Например, в 1850 г. в Шадринске набережную реки Исеть осматривал губернский архитектор Летучий, доложивший, что исправление «Градскою Думою уже произведено надлежащим образом» [32]. В Кургане с середины 40-х гг. в смету расходов неоднократно включалась сумма на тротуары и «балиастры»; но деньги долгое время, вплоть до 60-х гг., не использовали по назначению [33].
Стремление соответствовать городским нормам нередко выливалось в кампании по искоренению построек крестьянского вида, ветхих и просто старинных сооружений. По данным Н. Чупина, когда после 1841 г. возник вопрос о выделении средств на починку Верхотурской крепости, то власти предпочли снести большую часть оставшихся стен, в том числе и тех, которые не были в аварийном состоянии «и разломка которых по их прочности была крайне затруднена и обошлась казне дорого» [34]. Заметим, что этот случай не являлся исключением. Ориентация на дурно понимаемую регулярность, характерная для николаевской эпохи, проявлялась не только в небольших городах, но и в крупных центрах. Так, маркиз де Кюстрин сообщал о сносе старинного храма в Нижнем Новгороде, связанного с событиями 1612 г. [35]
Противоречия в системе «город-деревня» наглядно проявились во время крестьянских выступлений 1842–1843 гг., которые, по-нашему мнению, были направлены против трех институтов тогдашнего общества: крепостничества (боязнь попасть в руки помещика), чиновничества и городской культуры. Наличие последнего компонента в исторических трудах, посвященных событиям 1842–1843 гг., ранее не учитывалось [36]. Между тем волнения имели и явно антигородскую направленность. Творя суд и расправу над членами волостных правлений и их сторонниками в фактически захваченном Камышлове, крестьяне угрожали жителям, «что если их вздумают останавливать, зжечь город дотла, а чиновников и семейства их вырезать от мала и до велика» [37]. Подобная же угроза появилась осенью 1842 г. в Кунгуре уже после завершения первого этапа волнений: «в квартире, занимаемой землемером Серегиным, неизвестно кем подкинута записка, в которой изложена угроза городам Кунгуру, Екатеринбургу и Шадринску, когда они будут подосжены» [38].
В свою очередь горожане, презирая крестьян, считая их за «баранов», относились враждебно к выступлениям деревенских жителей [39]. «Город в русской жизни всегда был и до сих пор остается более или менее знатным барином — все привилегии и выгоды доставались только ему», — замечал Н.В. Шелгунов [40]. Антагонизм между городом и деревней усиливался благодаря специфическим условиям Зауралья. Города, первоначально возникшие как укрепление защиты немногочисленного населения, еще сохраняли в своей социальной памяти прошлые страхи перед потенциально враждебным окружающим пространством.
Отношения партнерства обычно проявлялись в неформальной сфере, за рамками регламентированного поведения. Они отражали культурные стереотипы, которые сложились до существования в обществе жесткой сословной иерархии. Последующие наслоения официальной культуры скрывали более древнюю основу, но уничтожить её не могли, она постоянно проникала «наверх». Общественно значимыми «прорывы» становились там, где культурная традиция смыкалась с экономической необходимостью — на ярмарках и торжках.
Базируясь на материальном производстве, эти пункты временной торговли служили концентрированным отражением и реализацией наличных культурных и общественных отношений. Торговое действо имело и индивидуальную специфику, отделявшую его от остальной обыденной жизни. Её истоки лежали в особенностях мировосприятия основных участников торговли: крестьянства, а также большей частью вышедших из его среды и, следовательно, во многом сохранивших его культурные устои купечества и мещанства. Сельскохозяйственный календарь, сложившийся в течение веков, требовал упорного повседневного труда, но в промежутках между различными циклами работ появлялись возможности «выключения» из обыденной жизни и хозяйственной деятельности, отдыха, празднования. Народное утверждение гласило: «Мы целый год трудимся для праздника» [41].
По нашему мнению, культурные процессы наиболее ярко проявлялись на малоосвоенных колонизируемых землях и «стыковых» территориях. Несомненно, что к их числу относилось Зауралье — своеобразная зона соприкосновения Урала, Сибири и Казахстана. В настоящей статье предпринята попытка анализа культурно-бытовых отношений в уездных столицах Зауралья: в городах Верхотурье, Туринске, Ирбите, Шадринске и Кургане. Культурная эволюция данных городов рассматривается через конкретику провинциальной действительности [1].
Культура провинциальных городов имела (и имеет) свою специфику. В целом она являлась составной частью более крупного образования, так называемой третьей культуры, «однажды возникшей, исторически развивавшейся в изменчивых и зыбких, но все же уловимых границах между фольклором и учено-артистическим профессионализмом, постоянно взаимодействовавшей и с тем, и с другим, порой рискуя в этом взаимодействии потерять собственное лицо, но, в конечном счете, обладая где-то в глубине достаточно прочным центром самотяготения. И еще — в качестве такого слоя, который беспрестанно оказывал свое влияние и «вниз» в среду фольклора, постепенно тесня его, и «вверх» — в среду учено-артистического профессионализма» [2].
Промежуточность культуры и быта городов Зауралья усиливалась промежуточным положением региона, на территории которого они располагались. В силу этого их культурное изучение целесообразно разделить на две части: внешнюю и внутреннюю. Как уже указывалось в вышеизложенной цитате, направление взаимодействий первой, внешней части может быть направлено как «вверх», так и «вниз». Соответственно, городская культура попадает в формальные и неформальные отношения двух типов: она становится либо ведущей, либо ведомой. По нашему мнению, данную схему возможно дополнить третьим элементом. Его составляют отношения партнерства.
Подчиненное положение провинциальной культуры определялось подчиненным положением городов в системе Российской империи. Государство «задавало тон», диктовало правила, которые города были вынуждены выполнять. Объективно вышестоящие власти создавали систему самовоспроизводства условий, благоприятных для руководства городами. Распространение образования в официальном варианте преследовало две цели: подготовку управленческих кадров и насаждение «сверху» господствующей культуры.
Не случайно, что первая школа в Ирбите была открыта одновременно с преобразованием слободы в город в 1775 г. На торжественной церемонии присутствовал тобольский губернатор Чичерин [3]. Первоначально школа подчинялась непосредственно воеводской канцелярии. Власть хорошо понимала значение школы для формирования культуры ярмарочного города. Было указано снабдить Ирбит «на заведение городской школы выдачею из казны, без возврата трёхсот рублей, дабы обучать катехизис, читать и писать, арифметике и держанию купеческих щетов и книг» [4]. Затем, после административно-территориального размежевания и создания сети уездных городов, в 1789 г. были открыты малые народные училища в Ирбите, Туринске, Верхотурье и Шадринске [5]. В Камышлове и Кургане, недавно получивших городской статус, учреждения народного образования появились позднее. В первом из этих городов приходское училище было открыто в 1837 г., а уездное — в 1849 г., после чего второй класс приходского училища закрыли «как излишний» [6]. В Кургане с самого начала было открыто уездное училище. Это произошло в 1817 г. [7] Формирование системы народного образования являлось общегосударственным делом. Согласно Уставу народных училищ, утвержденному в 1786 г., создавались малые народные училища в уездных городах. По Уставу 1804 г. началось их преобразование в уездные училища [8]. Мероприятие растянулось на несколько лет. Так, в Шадринске уездное училище появилось в 1812 г., в Туринске — в 1817 г., в Ирбите — в 1820 г. [9] Соответственно, еще позднее в городах появились приходские одноклассные училища.
Исследование истории народного образования не входит в круг вопросов данной работы. В то же время, по нашему мнению, необходимо понимание места, которое занимали учреждения просвещения в системе социальных отношений в городах. Традиционно считается, что население в силу узости кругозора, недостатка финансовых средств и скупости городской управленческой верхушки не поддерживало распространение образования. Действительно, воспоминания современников и архивные материалы содержат многочисленные свидетельства откровенно пренебрежительного отношения к нуждам школьного дела.
Например, в 1810 г. в Шадринске ученики занимались, стоя на коленях: в училище не хватало столов. Положение мало изменилось и в последующее время. Судя по жалобам, направленным к Н.С. Попову, директору гимназии и училищ по Пермской губ., присланный в училище сторожем Иван Хомяков не работал, пьянствовал, оскорблял присутствующих. Н.С. Попов неоднократно требовал от Шадринской думы наведения порядка [10]. Не лучше обстояли дела и в Ирбитском училище. В 1812 г. местный учитель жаловался Н.С. Попову, «что градская дума не выдавала ему своевременно жалование, почему он, учитель, часто нуждался в самых необходимых жизненных припасах» [11]. Уездные училища по Уставу 1804 г. стали финансироваться государством, но приходские школы находились на балансе органов местного самоуправления, приказов общественного призрения и благотворителей [12]. На практике горожанам, особенно состоятельным, приходилось частично финансировать и уездные училища. «Изъятие» средств проходило полудобровольно, в торжественно-официальной обстановке.
Рассмотрим на примере Кургана, как это происходило. В 1817 г., при открытии училища, сюда приехал директор Тобольской гимназии Набережнин. После литургии, крестного хода, молебна, праздничных речей, обеда у исправника Серебренникова, бала и иллюминации города был организован сбор пожертвований. Удалось собрать 360 руб. деньгами и на 100 руб. школьных пособий [13]. В дальнейшем пожертвования собирались ежегодно. Так, в 1842 г., после торжеств, за завтраком, смотритель А.Г. Худяков предложил подписку на расширение библиотеки и собрал около 300 руб. Ссыльный декабрист Н.В. Басаргин, описывая это событие, замечал: «Смотрителя здесь не любят» [14].
В 1857 г. губернатор В.А. Арцимович по случаю тезоименитства императора пригласил к себе на квартиру, где он останавливался в Кургане, «местных граждан, угостил их завтраком и предложил подписку на приобретение прекрасного, но недостроенного купцом Пелишёвым каменного дома для помещения в нем уездного и приходского училищ и будущей женской школы». Женская школа была открыта в мае 1858 г. В новое здание школьные учреждения переселились только после его окончательной достройки в 1863 г. [15] Далеко не всегда сбор средств на нужды образования шел успешно. В 1819 г. смотритель Ирбитского училища доносил, что пожертвований от частных лиц не было из-за «закоснелости, грубости и нелюбви к наукам». И только заседатель Правдухин подарил училищу старинные часы за 10 руб. и книг на 15 руб. [16]
Наличие психологического отчуждения жителей, в том числе и торгово-промышленной верхушки, от официального образования было обусловлено не только материальными тратами и нажимом «сверху», но и тем, что школа во многом оказалась инородным телом в системе городского организма и тяжело приживалась на местной почве. Учителя, бывшие семинаристы или выпускники гимназий, были в городах пришлыми людьми. Часто эту профессию избирали откровенные неудачники, не сумевшие закрепиться в сфере управления, где существовали широкие возможности для получения взяток и улучшения материального положения. Их отличало от горожан то, что почти все они принадлежали к неподатным сословиям и получили схоластическое образование, оторванное от повседневных нужд.
Старательное, но неизбежно поверхностное восприятие далёкой столичной культуры порождало у социализирующейся личности чувство неудовлетворения, жажду знаний, желание уехать, иногда — превосходство над окружающими и их практической деятельностью. На уровне обыденного сознания такое поведение индивида осуждалось. «Серьёзных книг не любили и на людей, любивших читать, смотрели враждебно, называли их «умниками» и «вольнодумцами», и они были на плохом счету у начальства и общества, — так описывает В. Верхоланцев быт дореформенной Перми. — Впрочем дозволялось читать глупейшие романы, вроде «Тайн Мадридского двора», которые в изобилии доставлялись молодёжи услужливыми коробейниками из Ярославской и Владимирской губ. У них бойко расходились молитвенники, поминальники, песенники, оракулы, сонники и т.д. По городу распространялась и переписывалась нелепая молитва с надписью: «Кто перепишет эту молитву, будет ежедневно читать и даст другим списать, получит отпущение грехов». Тех, кто увлекался серьезным чтением, предостерегали, чтобы «не зачитался» [17]. Предостережения были отнюдь не напрасными. По сведениям В. Иконникова, ирбитский мещанин В.А. Кондыбаев, окончивший малое народное училище в 1811 г., «очень много читал на своем веку, так что прозвали его книжником. Ему известны многие книги мистического содержания, которые в двадцатых и тридцатых годах читались с жадностью и в Ирбити. В беседах с нами он часто упоминал и Юнга-Шталлина и Фосса и др. мистиков» [18].
Претензии к учителям были вызваны не только господством патриархальной психологии, но и низким профессиональным уровнем педагогов, их моральным обликом. Так, в 1821 г. Н.С. Попов сообщал в неофициальном письме своему тестю, смотрителю Ирбитского училища И.Н. Дьяконову, следующие известия: «Уведомляю вас, что предписано мне от г. директора университета предложить правящему должность смотрителя шадринского уездного училища учителю первого класса г. Широких, чтоб он приискивал для себя другую должность, потому что г. визитатор П.А. Словцов представлял о нем г. попечителю, что Широких устарел, неприлежен к должности и временем попивает, а он так беден, что и малое время без должности прожить не в состоянии; притом имеет двух дочерей, кои уже становятся невестами. Я думаю, что это следствие его неосторожности, сколько я не писал, чтоб как можно лучше приготовился к принятию г. визитатора». Заметим, что в Ирбите случаи безнравственного поведения среди учителей были нередки [19].
Подспудное недоверие к затеям властей выразилось и в том, что когда почетный смотритель Шадринского уездного училища Базилевич в 1845 г., проявив инициативу, добился открытия четвертого дополнительного класса, где изучался курс бухгалтерии и науки о торговле, и пожертвовал на эти цели 2857 руб. 20 коп., то особой поддержки среди шадринцев эта затея не нашла. Вполне возможно, это объясняется и тем, что направленный на работу в Шадринск министром народного просвещения Юргенс оказался человеком посредственным. Шадринцам запомнилась не педагогическая деятельность Юргенса, а его столичный гардероб и быстрая смерть в 1850 г., после которой дополнительный класс прекратил существование. По сообщению В.Е. Попова, «учитель Ю. в 1849 г. попал под следствие по обвинению его в том, что он вместе с другим лицом побил купца К.» [20].
Инциденты, связанные с недостойным поведением педагогов, были частым явлением и в Кургане, несмотря на то что здесь училищем руководили Т.К Каренгин и А.Г. Худяков, заслужившие высокую оценку у живших в городе декабристов. Учителя Воронов, Рихтер и Андреев постоянно ссорились между собой, писали доносы, вовлекали в свои перебранки учеников, причем у первых двух дело дошло до дуэли, которую удалось предотвратить, а Андреев был уволен из училища за избиение ученика. Первый смотритель уездного училища К.С. Сосунов, сын дьячка, и вовсе плохо кончил: в 1820 г., будучи в гостях у местного стряпчего, он проиграл школьные деньги и утопился в колодце [21].
О нравах, царивших в чиновничье-учительской «европейски» образованной среде, свидетельствует дело 1849 г. «О взыскании с купца Ф. Васильева штрафа за оскорбление Елизаветы Рихтер». Купец 3-й гильдии Ф.С. Васильев и губернская секретарша Е.А. Рихтер, жена уже упоминавшегося учителя Курганского уездного училища, поссорились из-за наследства мещанки Настасьи Чирышевой. По завещанию наследство отходило несовершеннолетнему внуку умершей — Николаю Чирышеву, но до совершеннолетия наследника распоряжался им опекун — Федор Васильев. Замужняя сестра наследника Е.А. Рихтер оказалась обойденной при разделе имущества и всевозможными способами пыталась «отвоевать» хотя бы часть бабушкиного наследства.
По показаниям Ф. Васильева, она еще во время болезни бабки «унесла в бадье меду, голову сахару, шесть фунтов чаю, крупчатой муки и две шкатулки с деньгами, а сколько неизвестно». Далее, утверждал опекун, «Рихтер слишком рано потрудилась нарушить покой умершей бабки просьбами о наследстве, не давши по обычаю христианскому пройти после ея смерти 40 дням и отправить по ней поминовение». Судя по документам, в борьбе за бабушкино наследство Елизавете Александровне активно помогал брат мужа, губернский секретарь Алексей Рихтер [22].
Несмотря на неурядицы в сфере образования, грамотность постепенно находила распространение среди горожан. Если в конце XVIII в., как свидетельствуют архивные документы, даже многие представители купеческого сословия не умели ставить подпись, то к середине XIX в. картина разительно изменилась. «В Сибири все мещане грамотны, за очень малым исключением и то старых людей», — писал И.И. Завалишин [23]. В 1848 г. Шадринская дума замечала, отвечая уездному стряпчему, что точных данных «о степени образованности» горожан нет. Общая же картина выглядела следующим образом: «Образование мещанского сословия заключается преимущественно в знании чтения, письма и счетоводства; в купеческом классе третья гильдия ограничивается почти тем же, первые же две гильдии, отличаясь от третьей по правам своим и кругу торговых действий, видимо, отличаются от нея и в образовании, некоторые купеческие дети обучаются в гимназиях или воспитываются в коммерческих училищах» [24]. Помимо мужского образования развивалось и женское. Как уже было отмечено выше, появились школы для девочек в Туринске и Кургане. В 1858 г. было предложено изыскивать местные средства на создание женских училищ. Из городов Пермской губ. с этой задачей справился Ирбит, где основали женское трехклассное училище в 1859 г. При приходских училищах существовали отделения для девочек [25].
Учреждения женского образования и приходские школы существовали в официальной сфере, но государство оказывало им незначительную поддержку, поскольку их роль в той саморегуляции городского социума, в которой были заинтересованы вышестоящие власти, оказывалась ничтожной. К обучению, результаты которого применялись в частной жизни, а не на службе в учреждениях, проявили внимание сами горожане. Так, в 1844 г. Бучинская, жена городничего, организовала женскую школу в Кургане, и лишь в 1858 г., благодаря либеральному Арцимовичу, школа получила официальный статус [26]. Грамотные женщины, в том числе и из податных, были в городах и раньше. Например, в 1839 г. при венчании девятнадцатилетняя дочь «муромского купеческого сына, а ныне Курганского купца» Федора Шведова, выходившая замуж за К.С. Осинцева, пожелала лично отметиться в книге брачных обысков, подписавшись красивым почерком «девица Надежда» [27].
Помимо этого существовало домашнее и полудомашнее обучение, к которому власти относились с подозрением. Оно имело под собой основание. В романе П.И. Мельникова (Андрея Печерского) «На горах» выведена некая А. Красноглазова, промышлявшая обучением детей старообрядцев [28]. Фигура вне сомнения типичная. В начале XIX в. был введен запрет на деятельность частных школ в городах, и источники сообщают о многочисленных попытках властей пресечь «незаконную» практику неофициальных педагогов. Ограничимся данными по Шадринску. В декабре 1812 г., вскоре после открытия училища, городничий Подушкин извещал смотрителя Назарова, что «по учиненной им выправке» в городе не оказалось лиц, занимавшихся частным обучением, а у кого есть дети школьного возраста, тем он строжайше подтвердил представить их в училище. Очевидно, информация Подушкина не отражала истинного положения дел, так как в апреле 1814 г. им была взята подписка о неучении детей от отставного приказного Бирюкова, «просфорня» Харитония Васильева, отставных дьячков Ивана Бирюкова и Евстафия Толшина, а также мещанской жены Мельниковой. У первых училось 11 мальчиков и 4 девочки; Мельникова обучала своего приемного сына.
Проверки проводились и в последующем. Так, в 1843 г. попечитель округа, усмотрев малое число учеников, просил обратить на это особенное внимание. И вновь полицейские и чиновники от образования видели источник бед в наличии возможных конкурентов. Теперь их искали среди гувернанток, проживающих в богатых домах в качестве компаньонок. По сообщению городничего, таковых в Шадринске оказалось две: одна у купчихи Фетисовой, а другая у арзамасского купца 2-й гильдии Ивана Бебешева, но обе отозвались, что имеют законное свидетельство на право обучения [29].
Соотношение между официальным и неофициальным образованием ярко характеризуют данные по Ирбиту за 1825 г. — у четырех мещан и одного солдата в общей сложности обучался 61 ребенок. А в уездном училище и в приготовительном классе числилось только 37 учеников. Дело доходило до того, что некоторые родители забирали детей из училища и отдавали их частным учителям. И здесь незаконная педагогическая деятельность преследовалась городской полицией [30].
Образование, шедшее от властей, было, вне зависимости от его положительной нагрузки, атрибутом внешней, посторонней культуры. К ней можно отнести архитектурные мероприятия государственных органов. В основном они ограничивались созданием перспективных планов городов, строительством учреждений и внешним антуражем — шлагбаумами, полосатыми будками, понуждением жителей строить дома, особенно каменные, по утвержденным проектам [31]. Например, в 1850 г. в Шадринске набережную реки Исеть осматривал губернский архитектор Летучий, доложивший, что исправление «Градскою Думою уже произведено надлежащим образом» [32]. В Кургане с середины 40-х гг. в смету расходов неоднократно включалась сумма на тротуары и «балиастры»; но деньги долгое время, вплоть до 60-х гг., не использовали по назначению [33].
Стремление соответствовать городским нормам нередко выливалось в кампании по искоренению построек крестьянского вида, ветхих и просто старинных сооружений. По данным Н. Чупина, когда после 1841 г. возник вопрос о выделении средств на починку Верхотурской крепости, то власти предпочли снести большую часть оставшихся стен, в том числе и тех, которые не были в аварийном состоянии «и разломка которых по их прочности была крайне затруднена и обошлась казне дорого» [34]. Заметим, что этот случай не являлся исключением. Ориентация на дурно понимаемую регулярность, характерная для николаевской эпохи, проявлялась не только в небольших городах, но и в крупных центрах. Так, маркиз де Кюстрин сообщал о сносе старинного храма в Нижнем Новгороде, связанного с событиями 1612 г. [35]
Противоречия в системе «город-деревня» наглядно проявились во время крестьянских выступлений 1842–1843 гг., которые, по-нашему мнению, были направлены против трех институтов тогдашнего общества: крепостничества (боязнь попасть в руки помещика), чиновничества и городской культуры. Наличие последнего компонента в исторических трудах, посвященных событиям 1842–1843 гг., ранее не учитывалось [36]. Между тем волнения имели и явно антигородскую направленность. Творя суд и расправу над членами волостных правлений и их сторонниками в фактически захваченном Камышлове, крестьяне угрожали жителям, «что если их вздумают останавливать, зжечь город дотла, а чиновников и семейства их вырезать от мала и до велика» [37]. Подобная же угроза появилась осенью 1842 г. в Кунгуре уже после завершения первого этапа волнений: «в квартире, занимаемой землемером Серегиным, неизвестно кем подкинута записка, в которой изложена угроза городам Кунгуру, Екатеринбургу и Шадринску, когда они будут подосжены» [38].
В свою очередь горожане, презирая крестьян, считая их за «баранов», относились враждебно к выступлениям деревенских жителей [39]. «Город в русской жизни всегда был и до сих пор остается более или менее знатным барином — все привилегии и выгоды доставались только ему», — замечал Н.В. Шелгунов [40]. Антагонизм между городом и деревней усиливался благодаря специфическим условиям Зауралья. Города, первоначально возникшие как укрепление защиты немногочисленного населения, еще сохраняли в своей социальной памяти прошлые страхи перед потенциально враждебным окружающим пространством.
Отношения партнерства обычно проявлялись в неформальной сфере, за рамками регламентированного поведения. Они отражали культурные стереотипы, которые сложились до существования в обществе жесткой сословной иерархии. Последующие наслоения официальной культуры скрывали более древнюю основу, но уничтожить её не могли, она постоянно проникала «наверх». Общественно значимыми «прорывы» становились там, где культурная традиция смыкалась с экономической необходимостью — на ярмарках и торжках.
Базируясь на материальном производстве, эти пункты временной торговли служили концентрированным отражением и реализацией наличных культурных и общественных отношений. Торговое действо имело и индивидуальную специфику, отделявшую его от остальной обыденной жизни. Её истоки лежали в особенностях мировосприятия основных участников торговли: крестьянства, а также большей частью вышедших из его среды и, следовательно, во многом сохранивших его культурные устои купечества и мещанства. Сельскохозяйственный календарь, сложившийся в течение веков, требовал упорного повседневного труда, но в промежутках между различными циклами работ появлялись возможности «выключения» из обыденной жизни и хозяйственной деятельности, отдыха, празднования. Народное утверждение гласило: «Мы целый год трудимся для праздника» [41].
Культурное наследие 